Но резкая колющая боль в ладони всё же заставляет меня поднять веки.

Первое, что я вижу – это стоящий в углу комнаты телевизор с плоским экраном. Он выглядит выключенным – на экране нет картинки, только смутное отражение дивана у противоположной стены гостиной, – и я тут же отвлекаюсь от него, чтобы выяснить, отчего же мне так больно.

Левая рука сжата в кулак. Я раскрываю ладонь и вижу свой подарочный значок: игла его застёжки глубоко впилась мне в кожу. Морщась, я выдёргиваю иглу, и остаётся маленькая ранка, из которой сочится свежая капелька крови.

Мой метод проверки реальности всё ещё работает.

Трясущимися пальцами я стираю кровь и пришпиливаю значок к лацкану пижамной рубашки. Возможно, он мне ещё понадобится, если вокруг меня и дальше будет происходить нечто странное.

Я поднимаюсь на ноги и осторожно обвожу взглядом комнату. Сердце колотится в груди, словно удары молотом.

Ведущая в кухню дверь позади меня закрыта, и я даже не знаю, осталась ли там, с той стороны, эта самая кухня. Я же своими глазами видела сгустки невозможной черноты, поглощающие всё на своём пути, неумолимую тьму, которая уничтожала пространство кухни, пытавшейся растянуться на всю Вселенную. При воспоминании о том, как я болталась на краю этой безграничной пустоты, мой желудок снова сводит судорогой. Я словно оказалась в ловушке между концом и началом всего.

Меня опять начинает трясти. Сама не понимаю, как мне удалось ускользнуть.

Кухонная дверь закрыта плотно, и нигде нет ни щелей, ни трещин, через которые может просочиться хищная темнота. Похоже, мне ничего не угрожает. Пока. Но я должна выяснить, что происходит, и как можно скорее.

Я обшариваю взглядом гостиную, отчаянно выискивая хоть какую-нибудь подсказку. Вот угловой диван, притиснутый к самой стене. Он уже не новый, и его потёртая кожаная обивка сейчас выглядит скорее светло-серой, чем кремовой. На каминной полке – мамины безделушки и фотографии в рамках, в углу – книжный шкаф, в котором каждому в семье отведена своя полка. Всё выглядит совершенно нормальным. Но стоит мне взглянуть в окно – и я понимаю, что это неправда.

Сквозь тюлевые занавески я вижу сияющее солнце, ярко освещённую улицу, машины, припаркованные возле домов с террасами, и над всем этим – голубое летнее небо. Мой мозг силится дополнить эту картину – и тут я понимаю, что не так. На тротуаре нет ни одного прохожего. Нет мистера Фергюсона из дома напротив, который в это время по субботам всегда наводит блеск на свою машину. Вообще никого. Все исчезли. Все до единого – просто взяли и пропали.

То, что я вижу по ту сторону окна – это не моя улица. Это бездна.

Я уже не сдерживаюсь и начинаю плакать. Слёзы бегут по щекам, я судорожно всхлипываю, сотрясаясь всем телом.

Где же мама?! Где папа?! Где Лили?!

Куда, ради всего святого, подевался весь мир?!

Считается, что доступная для нашего наблюдения Вселенная имеет протяжённость 93 миллиарда световых лет, но моя Вселенная сейчас ужалась до размеров этого дома. И с каждым мгновением она становится всё меньше и меньше.

Я вытираю глаза рукавом халата и пытаюсь взять себя в руки.

Миссис Брэдбери как-то сказала, что хороший учёный должен задавать только два вопроса о Вселенной: что существует и что оно делает? По её словам, если ты можешь ответить на эти два вопроса, у тебя появляется возможность понять вообще всё.

Вот этим мне и следует заняться.

В данный момент моя Вселенная – вот эта комната. Так что же здесь существует и что оно делает?

Я беру валяющийся на диване телевизионный пульт и включаю телевизор. В верхнем правом углу экрана появляются цифры – ноль и единица, но вместо привычного «Би-би-си Один» я вижу всё тот же пустой экран, как будто телевизор по-прежнему выключен. Расстроившись, я начинаю переключать каналы, но везде одно и то же. Ни тебе утренних субботних мультиков, ни кулинарных программ со звёздами. Ни изображения. Ни звука. Где бы я ни находилась во Вселенной, никакой сигнал сюда не проходит.

Потом телевизор вдруг издаёт громкий треск – разряд статического электричества, – и я подпрыгиваю от неожиданности. По экрану пробегает похожее на снег белое мельтешение, а потом фон меняется – с чёрного на густо-голубой, цвета неба. Мой взгляд прикипает к экрану, и я смотрю, как в это ясное голубое небо взмывает красный воздушный шарик.

В голове у меня возникает очень странное ощущение – так бывает, когда вам кажется, будто всё, что вы сейчас видите, вы уже видели раньше.

Наполненный гелием шарик поднимается всё выше, становится всё меньше, превращаясь в крохотную алую капельку в небесной синеве.

Это очень важно, только я не знаю почему.

Потом изображение на экране вдруг мигает, синева тускнеет и вновь сменяется непроницаемой чернотой. Я давлю на кнопку пульта, надеясь вернуть картинку, но экран не отзывается. Я жму на все кнопки подряд, но, похоже, ни одна из них не работает. Всё, что я вижу сейчас, – это моё собственное отражение в экране, блестящая чернота которого неприятно напоминает невыносимую черноту за дверью.

Совершенно подавленная, я плюхаюсь на диван, и его кожаная обивка чуть поскрипывает, когда гравитация вдавливает в сиденье моё тело.

Я уверена, что видела этот красный шарик раньше. Я помню, как следила за ним, взмывающим в такое же голубое небо. Словно по телевизору проиграли картинку из моих воспоминаний – вот только стоит мне напрячься, чтобы вспомнить, когда и где это было, моя память становится такой же непроницаемо-чёрной, как телевизионный экран.

На каминной полке стоит фотография, на которой мы все четверо – мама, папа, Лили и я. Её сделали пару лет назад, когда мы поехали отдохнуть на каникулы на остров Мэн. Всю ту неделю, что мы там были, лило не переставая, но снимок был сделан как раз в те единственные пять минут, когда вдруг выглянуло солнце. Камеру мы пристроили на каменный парапет вдоль бухты и встали перед объективом в дождевиках, прижимаясь друг к другу, чтобы согреться. Честно говоря, более тоскливых каникул у нас не было, но на фотографии мы все смеёмся, даже Лили, потому что перед самым щелчком камеры папа вдруг крикнул «Замри!».

Это моя семья. Я хочу, чтобы она вернулась.

Глаза снова наливаются слезами. Я верчу головой в поисках коробки с бумажными салфетками, но вместо неё замечаю на угловом столике телефон. Я пристально смотрю на него, и в голове вновь звучат вопросы миссис Брэдбери: «Что существует и что оно делает?» Пусть телевизор показывает мне всякие странные шарики, а потом гаснет, но зато по телефону я могу с кем-нибудь поговорить.

Я тянусь через статуэтку кошки из синего стекла и снимаю переносную трубку, молясь, чтобы она не оказалась такой же безжизненной, как телевизор. Но, когда я прикладываю её к уху, в ней звучит нормальный длинный гудок – значит, аппарат подключён и работает.

Тогда остаётся лишь один вопрос: кому звонить?