волок на себе до трёх пассажиров и груз до ста килограммов. С лёгкостью двигался по глубокому снегу, там, где даже пешком невозможно было пройти. Самым слабым его местом оказались колёса, собранные на самодельных дисках из двух слоёв камер грузовых автомобилей. Острые ветки и пеньки, торчащие из снега, с лёгкостью прокалывали тонкую резину, и мы не раз оказывались со спущенным колесом в зимнем лесу. Много времени и сил требовалось на ремонт и накачку такого колеса.

В одной из поездок было несколько проколов колёс. На южном склоне сопки снег был неглубоким, всюду торчали пеньки, оставленные со времён печного отопления города. Запасные камеры для ремонта колёс закончились, на улице стремительно темнело, а до гаража было не меньше десяти километров пути. Пешком в ночи такой путь был опасным, да и помощи там ждать было не от кого, и мы решили заночевать у «Муравья». Из тента, закрывавшего кузов, соорудили загородку от ветра, развели костёр и заварили из талой воды чай. Выложили из веток кедрового стланика мягкие лежаки, чтобы не мокнуть на снегу, так и скоротали морозную ночь за разговорами под звёздным небом. А днём доставили из города запасные камеры и уже затемно следующего дня вернулись домой.

Оглянувшись назад, в прошлое, не перестаю удивляться, какими же отчаянными и бесшабашными мы тогда были, отправляясь за десятки километров зимой, когда столбик термометра часто опускался ниже тридцатиградусной отметки, в безлюдные места! Основным маршрутом нам стал мыс Островной и бухта острова Недоразумения, где мы зимой ловили краба и креветку. Людей туда добиралось немного, снегоходной техникой в то время владели единицы, большой конкуренции там не было, и краб ловился хорошо. Много старались не ловить, всегда можно было поймать свежего краба и креветки. Варили их там же, на огне паяльной лампы, прямо на льду в морской воде, от чего улов получался наиболее вкусным. По пути ставили петли на зайца и рябчика, на снежных склонах сопок поднимали стайки белых куропаток и часто возвращались домой с добычей.

Не обходилось в наших поездках на «Муравье» и без приключений. В наших широтах зимой темнеет рано, нередко приходилось возвращаться в полной темноте. Один раз, спеша вернуться домой, мы направлялись к берегу. По ровному морскому льду «Муравей» мог двигаться с большой скоростью, и мы мчались, не предвидя никакой опасности. Вдруг в тусклом свете мотоциклетной фары возникло большое чёрное пятно. Тормозить или поворачивать было уже поздно, в мгновение мы оказались на чистой воде. В морских бухтах с течением часто разрушается лёд, образуются полыньи с открытой водой. Этому способствуют сильные ветра и большие перепады высот приливов и отливов. Так, видимо, случилось и в тот раз. Мерно покачиваясь на небольших волнах, мы замерли и молчали, обдумывая произошедшее. Казалось, что время просто остановилось. Меня всего бросило в жар. Раньше нам и в голову не приходило проверить «Муравья» на плавучесть. А сейчас он держался на поверхности морской воды глубиной не меньше пятнадцати метров, с двумя пассажирами и грузом килограммов в пятьдесят! Постепенно пришёл в себя. Было понятно, что мы не тонем, вездеход устойчиво держится на воде, а двигатель по-прежнему работает ровно. Вокруг была кромешная тьма. Свет фары на свинцовой воде отражался тусклым жёлтым пятном, в котором был виден пар, поднимающийся с поверхности воды, как в закипающем котелке, и конец полыньи не просматривался. «Давай вперёд!» — крикнул Вовка. Я включил первую передачу и добавил оборотов, колёса начали вращаться, и «Муравей» плавно двинулся вперёд по водной глади, как колёсный пароход. С моря, с порывами, дул свежий южный попутный ветер, он гнал по небу серые тучи, в разрывах которых стал прорываться лунный свет. Проплыли метров сто. Впереди в свете лунной дорожки показались высокие припайные льдины: мы шли в верном направлении. Преодолев ещё тридцать метров, вездеход упёрся передним колесом в край береговой льдины. Задние колёса продолжали крутиться, но Муравей стоял как вкопанный. Я начал толкать переднее колесо ногами, так мне удалось закатить его на кромку льда, и мы благополучно выбрались на припай.

Впоследствии мы часто переправлялись через водные преграды, реки, глубокие лужи и весенние разливы, на море же считали выезжать опасным, боясь перевернуться на большой глубине. Три зимы «Муравей» возил нас без устали по сопкам и долинам, по искрящему на солнце январскому снегу и в слепые мартовские метели. Весной, в сезон гусиной охоты, мы забирались на нём в самые отдалённые места, имея огромное преимущество перед снегоходами, так как «Муравей» мог спокойно проехать по растаявшей тундре и воде.

Однажды летом, в районе, где находился наш гараж для хранения в межсезонье «Муравья», случился большой пожар, несколько гаражей выгорели полностью, в том числе и наш, деревянный, обитый кровельным железом. Огонь не пощадил ничего, сгорели не только резиновые и пластиковые детали, даже алюминиевые части двигателя, сердца нашего «Муравья», были расплавлены, раму повело от высокой температуры. Я был в ужасе от увиденного там. Мы с приятелем не нашли в себе силы на постройку другого вездехода, да и новый период нашей жизни и жизни страны, взросление, перестройка и развал Союза вносили коррективы в наши увлечения. Уделять столько времени охоте и рыбалке больше не получалось. Нужно было найти себя в то нестабильное время. Но это уже совсем другая история…

Мой друг

Я шёл весь день. Спешил, не отвлекаясь на попадавшиеся по пути стайки уже белеющих к наступающей зиме куропаток, на медвежьи следы, брусничные поляны, — всё потом. Спешил, чтобы оказаться там, где между землёй и морем один шаг, скала, нависшая над тёмной и шумной водой. Сижу на самом краю земли и, уставившись в красную даль, пытаюсь рассмотреть рваные края серо-розовых облаков, как солнце, хватаясь за них последними лучами, беспомощно тонет в море. Успел, совсем скоро всё растворит ночная мгла. А я сижу, прижавшись плечом к плечу с другом, тем, которому можно рассказать обо всём, но уже никогда его не услышишь. С другом из самого детства. Мой друг, сколько таких закатов мы видели с тобой здесь, так же плечом к плечу? Чтобы почувствовать его рядом, надо лишь замолчать, видеть и слышать только закат и море, и вспомнить о нём. Я говорю про себя, быстро и много, часто сбиваюсь, накопилось, а время заката так скоротечно, лишь бы всё успеть рассказать, пока алеет в дали. А друг выслушает молча, как всегда, и, наверное, согласится со мной во всём, лишь не отзовётся