— Ииии!.. Я тебя проучу! В последний раз проучу…

— Мой Бог, он обмочил свои брюки! — ахнула женщина засоседним столиком. Голос ее был тихим, но далеко разнесся в тишине, котораянаступила, пока метрдот набирал воздуха в легкие для нового визга, и я увидел,что она не ошиблась. По брюкам фрачной пары тощего визгуна расползлось темноепятно.

— Послушайте, болван! — сказал Хамболд, поворачиваясь кнему, и метрдот выдернул левую руку из-за спины. Она сжимала самый большоймясницкий нож, какой мне доводилось видеть. Не меньше двух футов длиной, иверхняя часть лезвия чуть выгибалась, точно абордажная сабля в старом пиратскомфильме.

— Берегитесь!!! — крикнул я Хамболду, а щуплый мужчина вочках без оправы, сидевший за столиком у стены, завизжал. Извергая на скатертьперед собой пережеванные коричневатые кусочки.

Хамболд словно бы не услышал ни моего крика, ни визгаочкарика. Он грозно хмурился на метрдота.

— Не думайте, что еще когда-нибудь увидите меня здесь, есливы таким образом… — начал Хамболд.

— Иииии! ИИИИИИИИИ! — провизжал метрдот и взмахнул ножом,повернув его плоской стороной лезвия. Послышался шелестящий звук, будто шепотомпроизнесли короткую фразу. Точкой послужил звук погружения лезвия в правую щекуУильяма Хамболда. Кровь из раны брызнула фонтаном мелких капелек. Они украсилискатерть веером пунктиров, и я увидел (никогда этого не забуду), как ярко-алаякапля упала в мой бокал с водой и канула на дно, а за ней протянулась розоватаянить наподобие хвоста. Что-то вроде окровавленного головастика.

Щека Хамболда рассочилась, открыв зубы, а когда он прижалладонь к извергающей кровь ране, я увидел на плече его темно-серого костюмачто-то розовато-белое. Только. Когда все осталось позади, я осознал, что этобыла мочка уха.

— Скажи это себе в уши! — яростно визжал метрдот накровоточащего психотерапевта Дианы, который стоял столбом, держась за щеку.Несмотря на кровь, лившуюся между его пальцев и через них, Хамболд обрел жуткоесходство с клоуном, получившим очередную пощечину. — Зови к своим паршивымсплетникам — друзьям с улицы… ты, мразь… Ииии!.. ДРУГ СОБАЧИЙ!

Теперь уже визжали другие люди, главным образом, я полагаю,при виде крови. Хамболд был могучего сложения, и кровь из него хлестала, как иззарезанной свиньи. Я слышал, как ее капли стучат по полу, точно вода изпрохудившейся трубы, а его белая рубашка была теперь красной на груди. Галстук,который прежде был красным, теперь стал черным.

— Стив? — сказала Диана. — СТИВЕН?

За столиком у нее за спиной чуть слева обедали мужчина иженщина. Теперь мужчина — лет тридцати, красивый мужественной красотойкинозвезды — стремительно вскочил и кинулся в сторону двери.

— Трой, не бросай меня! — завизжала его дама, но Трой дажене оглянулся. Он совершенно забыл про библиотечную книгу, которую должен былвернуть, а может быть, про автомобиль, который обещал отполировать.

Если посетителей в зале сковал паралич (было так или нет, ярешить не берусь, хотя как будто успел увидеть очень много и запомнить все), вэту секунду он исчез. Снова раздался визг, и все повскакали на ноги. Несколькостоликов опрокинулось. Хрусталь и фарфор разлетались осколками. Я увидел, какмужчина, обнимая за талию свою даму, проскочил за спиной метрдота. Ее пальцывпивались ему в плечо, будто клешни. На мгновение ее взгляд скрестился с моим.Глаза у нее были пустые, как у греческого бюста. Смертельно бледное лицо ужаспреобразил и харю ведьмы.

Все это заняло секунд десять или, может быть, двадцать. Мнеони запомнились как серия фотографий или кадриков на киноленте. Временногопротяжения у них не было. Время перестало существовать для меня в тот миг,когда Алфалфа, метрдот, выхватил левую руку из-за спины, и я увидел мясницкийнож. И все это время человек во фраке продолжал извергать путаные слова насвоем особом метрдотельском языке, том, который моя былая приятельница называла"снобби". Некоторые и правда были иностранными, другие простобессмысленными, а некоторые — поразительными… почти проникающими в душу. Вамкогда-нибудь приходилось читать длинное путаное предсмертное признаниеГолландца Шульца?[2] Большую часть я забыл, но то, что помню, наверное, незабуду никогда.

Хамболд, пошатываясь, попятился, все еще держась зарасполосованную щеку. Его ноги под коленями ударились о край стула, и он тяжелоопустился на него. "Он выглядит, как человек, которому только что сказали,что у него рак", — подумал я. Он начал поворачиваться к Диане и ко мне.Ошеломленные глаза были широко раскрыты. Я еще успел увидеть, что из нихкатятся слезы, когда метрдот стиснул рукоятку ножа обеими руками и погрузил егов макушку Хамболда. Звук был такой, словно кто-то ударил палкой по кипеполотенец.

— Жук! — вскрикнул Хамболд. Я абсолютно уверен, что егопоследним словом на планете Земля было… "жук"! Затем его плачущиеглаза закатились под лоб, и он рухнул лицом в тарелку, сбросив на пол бокалы ирюмки выброшенной вперед рукой. В этот момент метрдот — теперь все его волосына затылке, а не часть их торчали вихрами — высвободил нож из рассеченногочерепа. Из раны, будто вертикальный занавес, взметнулась волна крови иобрызгала платье Дианы на груди и животе. Она опять вскинула руки к плечам,выставив ладони вперед, но на этот раз от ужаса, а не от раздражения. Онавскрикнула и прижала окровавленные ладони к глазам. Метрдот даже не посмотрелна нее, а повернулся ко мне.

— Эта твоя собака, — сказал он, словно начиная разговор и необращая ни малейшего внимания на вопящих, обезумевших людей, которые у него заспиной лавиной устремлялись к двери. Глаза у него были очень большие, оченьтемные. Они снова показались мне карими, но только радужки были словно обведенычерными кругами. — Эта твоя собака такая завывала. Все радио на Кони-Айленде непотянут против этой собаки, мать твою.

В руке у меня был зонтик, и только одного я вспомнить немогу, как ни стараюсь, — когда, собственно, я его схватил. Наверное, в тотмомент, когда Хамболд застыл, парализованный сознанием, что его рот удлинилидюймов на восемь, но вспомнить точно не могу. Я помню, как похожий накинозвезду красавец ринулся к двери, и знаю, что его имя — Трои, потому что этоимя выкрикивала ему вслед дама, но я не помню, как поднял зонтик, который купилв галантерейном магазине. Тем не менее он был зажат у меня в руке, и ярлычок сценой торчал из моего кулака, и когда метрдот согнулся, точно в поклоне, ирассек ножом воздух, намереваясь, мне кажется, вогнать нож в мое горло, явзмахнул зонтиком и ударил его по запястью, как в былые времена учитель хлопалнепослушного ученика линейкой.

— Ук! — крякнул метрдот. Его рука резко опустилась, илезвие, предназначавшееся для моего горла, пропороло намокшую розоватуюскатерть. Однако он ножа не выронил и снова вскинул. Попытайся я опять ударитьего по руке, не сомневаюсь, я промахнулся бы, но вместо этого я нацелился наего лицо и нанес прекрасный удар — настолько прекрасный, насколько ввозможностях зонтика — ему по виску, и в этот момент зонтик раскрылся — точновизуальное воплощение ударной концовки анекдота.