– Личных знакомств среди них у меня нет, я толькосвоего знаю. Но он в курсе последних достижений медицины. Лучший окулист вНью-Йорке.

– А мне нужен лучший в Лондоне.

– Лучшего лондонского окулиста я тоже знаю. Но самыйлучший в Нью-Йорке. Я с удовольствием вас к нему направлю.

– Метнем еще разок.

– Давайте. Ваш черед.

Томас Хадсон взял кожаный стакан и почувствовал надежнуюувесистость больших костей, которыми играют во «Флоридите». Он чуть шевельнулих, боясь спугнуть их благосклонность и щедрость, и метнул трех королей,десятку и даму.

– Сразу три короля. Это clasico[40].

– Ну не прохвост ли вы, – сказал Игнасио НатераРевельо и выбросил туза, двух дам и двух валетов.

– Еще двойной замороженный дайкири совсем без сахара ичто закажет дон Игнасио, – сказал Томас Хадсон. Педрико вскоре вернулся сосвоей обычной улыбкой и с заказом. Миксер он поставил перед Томасом Хадсоном, внем осталась по крайней мере еще одна порция дайкири.

– Я с утра и до вечера могу вас обыгрывать, –сказал Томас Хадсон.

– Беда в том, что это, кажется, так и есть.

– Кости меня любят.

– Хоть что-нибудь вас любит.

Томас Хадсон, в который раз за последний месяц,почувствовал, как по голове у него побежали мурашки.

– Что вы этим хотите сказать, Игнасио? –чрезвычайно вежливо осведомился он.

– Хочу сказать, что мне вас любить не за что, вы менябуквально ограбили.

– А-а, – сказал Томас Хадсон. – За вашездоровье.

– За ваши похороны, – сказал Игнасио НатераРевельо.

Томас Хадсон снова почувствовал, как по голове у негопобежали мурашки. Он опустил левую руку и кончиками пальцев тихонько постучалпо низу стойки, стараясь, чтобы Игнасио Натера Ревельо не видел этого.

– Очень мило с вашей стороны, – сказал он. –Сыграем на следующую порцию?

– Нет, – сказал Игнасио Натера Ревельо. – Я итак большие деньги вам проиграл, и все за один день.

– Какие деньги? Вы проиграли только выпивку.

– Я обычно расплачиваюсь за выпитое.

– Игнасио, – сказал Томас Хадсон. – Вы ужетретий раз говорите мне довольно неприятные вещи.

– У меня настроение довольно неприятное. Вам быкто-нибудь так нахамил, как мне этот ваш посол, будь он проклят.

– Повторяю, я ничего не хочу слушать.

– Вот, вот! А жалуетесь, что я говорю вам неприятныевещи. Милый мой Томас. Мы с вами добрые друзья. Я столько лет знаю вас и вашегосына Тома. Кстати, как он?

– Он убит.

– Простите меня. Я не знал.

– Ничего, – сказал Томас Хадсон. – Выпьем, яплачу.

– Я виноват. Простите меня. Пожалуйста, простите. Какэто случилось?

– Я еще ничего не знаю. Когда узнаю, скажу вам.

– Где он погиб?

– Не знаю. В каких местах летал, знаю, а больше ничего.

– А в Лондоне он был? Видался с нашими друзьями?

– Конечно. Он несколько раз туда летал и всегда заходилк Уайту и видался со всеми, кто там бывает.

– Хоть это утешительно.

– Что?

– Я хочу сказать, приятно, что он повидал наших друзей.

– Безусловно. И я уверен, что Тому было там хорошо. Емувезде было хорошо.

– Выпьем за него?

– Нет. К чертям, – сказал Томас Хадсон. Все опятьнахлынуло на него; все, о чем он старался не думать; все горе, которое онотметал от себя, от которого отгораживался и не допускал ни одной мысли о немни во время рейса, ни сегодня утром. – Не надо.

– А по-моему, надо, – сказал Игнасио НатераРевельо. – По-моему, это как нельзя более кстати. Мы воздадим ему должное.Но платить буду я.

– Хорошо. Выпьем за него.

– В каком он был чине?

– Лейтенант.

– Мог бы дослужиться до подполковника или по крайнеймере эскадрильей бы командовал.

– Что там говорить о чинах.

– Хорошо, не будем, – сказал Игнасио НатераРевельо. – За моего дорогого друга и за вашего сына Тома Хадсона. Dulce esmorire pro patria[41].

– За свинячью задницу, – сказал Томас Хадсон.

– В чем дело? Моя латынь хромает?

– Не мне судить, Игнасио.

– Но вы всегда блистали латынью. Я знаю это от вашихшкольных товарищей.

– Моя латынь совсем никуда, – сказал ТомасХадсон. – Так же как и мой греческий, и мой английский, и моя голова, имое сердце. Я сейчас могу говорить только на замороженном дайкири. Tu hablasfrozen daiquiri tu?[42]

– По-моему, Тому следует оказать немножко большеуважения.

– Том и сам был завзятый шутник.

– Это верно. У него было прекрасное, тончайшее чувствоюмора. И он был один из самых красивых юношей, каких я знал, и с прекраснымиманерами. А какой спортсмен! Высшего класса!

– Да, правильно. Диск он метал на сто сорок два фута.Играл и защитника и левого нападающего. Был прекрасным теннисистом, отличнострелял влет, ловил форель.

– Он был великолепным спортсменом и прекрасным атлетом.Один из самых лучших спортсменов, каких я только знал.

– В одном ему только не повезло.

– В чем?

– В том, что он погиб.

– Не расстраивайтесь, Томми. Вспоминайте, какой он был.Солнечная натура, веселый, столько всего сулил впереди. Какой смыслрасстраиваться?

– Смысла никакого, – сказал Томас Хадсон. – Ирасстраиваться больше не будем.