– Значит, вы со мной согласны? Вот и хорошо. Такприятно было поговорить о нем. И так тяжело услышать эту весть. Но вы, конечно,справитесь со своим горем, и я тоже справлюсь, хотя вам, отцу, в тысячу разтяжелее. На чем он летал?

– На «спитфайре».

– На «спитти». Буду представлять себе мысленно, как онведет «спитти».

– Стоит ли вам беспокоиться.

– А что? Я их в кино видал. У меня есть книги обанглийском воздушном флоте, и мы получаем сводки Британского информационногобюро. Там есть прекрасные материалы. Я отлично представляю себе, как Томвыглядел. Наверно, с парашютом, в летной форме и спасательном жилете, вогромных, тяжеленных башмаках. Просто вижу его. А теперь мне пора домой –обедать. Поедемте со мной? Лютесия будет вам очень рада.

– Нет, мне надо встретиться тут кое с кем. Большоеспасибо.

– Всего вам хорошего, старик, – сказал ИгнасиоНатера Ревельо. – Я уверен, вы это преодолеете.

– Спасибо за помощь. Вы были очень добры.

– Да при чем тут доброта? Я любил Тома. Как и вы. Каквсе мы его любили.

– Спасибо за угощение.

– Я как-нибудь все у вас отыграю.

Он вышел. Рядом с Томасом Хадсоном появился вдруг один изего людей. Смуглый малый, курчавые, темные волосы коротко подстрижены, веко налевом глазу чуть опущено, глаз искусственный, но это не было заметно, так какправительство преподнесло ему четыре разноцветных глаза – налитый кровью, чутькрасноватый, слегка замутненный и совсем чистый. Сейчас в глазнице у него сиделвторой – чуть красноватый, и он уже был навеселе.

– Здорово, Том. Когда ты приехал в город?

– Вчера, – ответил Томас Хадсон и добавилмедленно, почти не шевеля губами: – Спокойно, бродяга. Не устраивай тут цирк.

– Ничего я не устраиваю. Просто выпил немножко. Еслименя взрежут, то какую надпись увидят на моей печенке? Конспирация. Я корольконспирации. И ты сам это знаешь. Подожди, Том. Я стоял рядом с этим типом,который работает под англичанина, и не мог не слышать вашего разговора. Томмипогиб?

– Да.

– Ах, мать твою! – сказал матрос. – Ах, матьтвою!

– Я не хочу говорить об этом.

– Понимаю, Том. Но когда ты узнал?

– Перед нашим последним выходом.

– Мать твою!

– Что ты делаешь сегодня?

– Я обещал встретиться кое с кем в «Баскском баре»,перекусим там и поедем к девкам.

– А где будешь завтра обедать?

– В «Баскском баре».

– Скажи Пако, чтобы он позвонил мне, когда вы тудапридете. Ладно?

– Ладно. Домой чтобы позвонил?

– Да. Ко мне домой.

– Поедем с нами к девкам? Мы собираемся к Генри, в его«Дом греха».

– Может, и поеду.

– Генри охотится сейчас за девками. С самого завтракарыщет. Разка два уже переспал. Он все старается раззадорить тех двух сучек,которых мы подцепили в курзале. Правда, на свету они обе оказались такие хари,хуже некуда. Но больше ни фига не нашли. Черт его знает, что стало с этим городом.Сучек Генри держит у себя в «Доме греха», на всякий случай, а сам ездиттуда-сюда вместе с Умницей Лил. Они на машине.

– Ну и как, получается что-нибудь?

– По-моему, нет. Генри приспичило, подавай ему тумаленькую. Которую он каждый день видит во «Фронтоне». Умница Лил не берется ееуговорить, потому что она побаивается – уж очень он здоровенный. Умница Лилговорит, с тобой она пойдет, а с Генри ни за что, боится, что он такой большойи тяжелый, и вообще она всего о нем наслышалась. Но Генри только ее и хочет,потому что эти две сучки его совсем доконали. Давай ему ту маленькую, он,видите ли, в нее влюбился. Влюбился, и все тут. Но сейчас, наверно, она у негоиз головы выскочила, потому что он опять упражняется с теми сучками. А все-такипоесть-то ему надо, и мы сговорились встретиться в «Баскском баре».

– Да, покормите его как следует, – сказал ТомасХадсон.

– Не захочет – не заставишь. Это только тебе удается. Амне нет. Но я буду просить его: ешь, Генри, ешь. Умолять его буду. И сам покажуему пример.

– Пусть Пако его покормит.

– Идея! Пако это в самый раз.

– Думаешь, он не проголодается после таких подвигов?

– А ты как думаешь?

И тут в бар вошел самый рослый человек, какого Томас Хадсонзнал когда-либо, и самый широкоплечий, и самый веселый, и самыйблаговоспитанный – вошел, улыбаясь во все лицо, даже в этот прохладный деньпокрытое крупными бисеринами пота. Его большая рука была протянута дляприветствия. Он весь был такой большой, что с его появлением все в баре словноуменьшились в росте, а улыбка у него была ясная и открытая. На нем были старыесиние штаны, рубаха, какие носят крестьяне-кубинцы, и сандалии на веревочнойподошве.

– Том, – сказал он. – Ты здесь, бродяга. А мывот все носимся, ищем девиц.

В помещении, куда ветер не проникал, его большое красивоелицо вспотело еще сильнее.

– Мне тоже дайкири, Педрико. Двойную порцию. Дажебольше, если это возможно. Вот здорово, что мы встретились, Том. Да, совсемпозабыл. Ведь со мной Умница Лил. Иди сюда, моя прелесть.

Умница Лил вошла в боковую дверь. Она выигрывала, когдасидела у стойки в дальнем конце, пряча за ее полированным деревом тучностьрасплывшегося тела, так что только красивое смуглое лицо было на виду. Носейчас, по дороге от двери, прятаться было некуда, и она вперевалочку пронесласебя к стойке так быстро, как только можно было без видимой торопливости, ивлезла на табурет, с которого только что поднялся Томас Хадсон. Ему теперьоставалось только сесть на соседний табурет и тем прикрыть ее с фланга.

– Здравствуй, Том, – сказала она и поцеловалаТомаса Хадсона. – Генри просто несносен.

– Вовсе я не несносен, моя прелесть, – сказал ейГенри.

– Несносен, несносен, – сказала она. – И скаждым разом становишься все несноснее. Томас, хоть бы ты меня защитил от него.

– Чем же это он так несносен?

– Влюбился в одну девчушку, совсем малявочку, и вотподай ему только ее. А малявочка с ним сегодня идти не может, да если бы имогла, не пошла бы, она его боится, потому что он такой большой и в нем двеститридцати фунтов весу.