Эту часть Гаваны Томас Хадсон хорошо знал еще в прежниегоды. А та, которую он любил теперь, была тогда просто дорогой в Матансас.Невзрачный район, крепость Атарес, пригород, названия которого он не знал, адальше мощенная кирпичом дорога и поселки по обе ее стороны. Мчишься мимо них ине отличаешь один поселок от другого. В этой же части города он знал каждыйбар, каждый погребок, а улица Сан-Исидро славилась своими публичными домами навесь портовый район. Теперь улица захирела, бордели на ней не работали с техсамых пор, как их прикрыли, а проституток вывезли обратно в Европу. Этаграндиозная операция была похожа на отход из Вильфранша американских кораблей,базирующихся на средиземноморский порт, когда все девицы махали им на прощание,только тут все было наоборот – французский пароход с этими девицами уходил изГаваны, и вся набережная была забита народом, причем помахать им на прощание сберега, с пристани, с мола пришли не только мужчины. Женщины – кто нанявмоторку, кто на шлюпках – описывали круги около парохода и шли рядом с ним,когда он покидал пролив. Томас Хадсон помнил, как это было грустно, хотя многимпроводы проституток показались очень смешными. Но что в проститутках смешного,он никогда не мог понять. Отправка их почему-то считалась событием комическим.Впрочем, после того как пароход ушел, многие загрустили, а улица Сан-Исидро таки не оправилась после нанесенного ей удара. Ее название все еще трогает меня,подумал он, а ведь эта улица стала теперь совершенно неинтересной, да и белыена ней почти не попадаются, разве только шоферы грузовиков или посыльные,развозящие покупки на дом. В Гаване были и веселые улицы – те, где жили однинегры, были и опасные, целые районы опасных улиц, как, например, улица Иисуса иМарии в двух шагах отсюда. Но улица Сан-Исидро осталась такой же унылой, как ив те дни, когда всех проституток с нее вывезли.

Теперь машина выехала в порт – к тому месту, откуда ходилпаром до Реглы и где пришвартовывались суда береговой охраны.

Вода в гавани была темная, неспокойная, но приливная волнашла без барашков. Вода была слишком уж темная, хотя после черной мерзости того,что плескалось у берега, она казалась свежей и чистой. Поглядев на залив, онувидел покой его зеркала, защищенного от ветра холмами над Касабланкой, увиделте места, где стояли на якоре рыбачьи шхуны, где пришвартовывались канонеркикубинского флота и где бросило якорь и его собственное судно, хотя и не видноеотсюда. По ту сторону залива он видел старинную желтую церковь и беспорядочноразбросанные дома Реглы – розовые, зеленые и желтые, – цистерны и трубынефтеочистительного завода в Белоте, а позади них, ближе к Кохимару, высокие,серые холмы.

– Видите свой катер? – спросил шофер.

– Нет. Отсюда его не видно.

Они ехали против ветра; дым из труб Электрической компанииотносило назад, и утро было ясное, прозрачное, воздух словно только чтопромытый, чистый – такой, как на ферме среди холмов. Люди, ходившие попристани, видимо, зябли на северном ветру.

– Поехали сначала во «Флоридиту», – сказал шоферуТомас Хадсон.

– До посольства всего четыре квартала.

– Да. Но я сказал, что хочу сначала во «Флоридиту».

– Как вам угодно.

Они въехали в город и ушли из-под ветра, и, проезжая мимоскладских помещений и магазинов, Томас Хадсон учуял запах муки, слежавшейся вмешках, и мучной пыли, запах только что вскрытых упаковочных ящиков, запахподжаренного кофе, который подействовал на него посильнее утренней порциивиски, и чудесный запах табака, еще сильнее ударивший ему в нос, когда машинасвернула направо к «Флоридите».

«Флоридита» стояла на одной из его любимых улиц, но онстарался не ходить по ней днем – узкие тротуары, сильное движение, а по ночам,когда движение прекращалось, кофе здесь не жарили и окна складов были назапоре, так что и табаком не пахло.

– Закрыто, – сказал шофер. Железные шторы на обоихокнах кафе были еще спущены.

– Так я и думал. Тогда сворачивай на Обиспо кпосольству.

По Обиспо он ходил пешком тысячи раз и днем и ночью. Ездитьпо этой улице он не любил, потому что она быстро кончалась, но откладывать своюявку к полковнику поводов у него больше не было, и он допил коктейль ипосмотрел на машины, идущие впереди, на прохожих, на движение у перекрестка ирешил приберечь улицу на после, когда можно будет прогуляться по ней пешком.Машина остановилась у здания посольства, и он вошел туда.

При входе полагалось записать свое имя, фамилию и цельпосещения. У стола сидел грустный чиновник с выщипанными бровями и усиками насамых уголках верхней губы. Чиновник поднял голову и подвинул ему бумагу. ТомасХадсон даже не взглянул на нее и вошел в лифт. Чиновник пожал плечами ипогладил свои бровки. Уж очень они у него выделялись на лице. Но такие все-такиопрятнее, чем густые, косматые, к тому же они гармонируют с его усиками. Атоньше его усиков и быть ничего не может, если уж заводить, так только такие.Более тоненьких нет ни у Эррола Флинна, ни у Пинчо Гутьерреса, ни даже у ХорхеНегрете. А все-таки он скотина, этот Хадсон, прошел мимо и даже не взглянул нанего.

– Какого-то maricon[38] посадили у двери, – сказалТомас Хадсон лифтеру.

– Никакой это не maricon. Так – никто.

– Как тут у вас дела?

– Хорошо. Отлично. Как всегда.

На четвертом этаже он вышел и пошел по коридору. Он открылдверь, среднюю из трех, и спросил офицера, сидевшего за столом, тут липолковник.

– Он вылетел в Гуантанамо сегодня утром.

– Когда вернется?

– Он сказал, что, может быть, полетит на Гаити.

– Для меня ничего нет?

– У меня нет.

– Он ничего не просил передать мне?

– Сказал, чтобы вы никуда не отлучались.

– Какое у него было настроение?

– Отвратительное.

– А выглядел как?

– Ужасно.

– Ругал меня?

– Да нет как будто. Просил только передать вам, чтобывы никуда не отлучались.

– Ничего такого, о чем мне следует знать?

– Нет. А разве должно быть?

– Вы это бросьте.

– Ладно. Вам, наверно, туго там пришлось. Но вы нездесь, не с ним работаете. Вы ходите в море. А я плевал на…

– Легче, легче.

– Где вы сейчас обретаетесь? За городом?

– Да. Но сегодня ночую здесь.