Неверному мужу, впрочем, развлечения на стороне не грозили ни малейшими последствиями, поскольку правила поведения для мужчин резко отличались от правил для женщин.

Утром, по прибытии в город, мы с Сун Хи старались изо всех сил не обращать на себя внимания. Разумеется, я был чужаком в этих краях, но Сун Хи здесь выросла и опасалась, что ее могут узнать, поэтому, закутав голову платком, она шагала, неотрывно глядя себе под ноги, дабы не привлекать внимания прохожих к своей особе. Меня тревожила наша торопливость, стремление Сун Хи поскорее дойти до цели, притом что мы до сих пор толком не обговорили наши совместные действия по вызволению ее дочери Бон Ча. Я был готов этим заняться, но Сун Хи настояла на том, что должна сперва увидеть девочку своими глазами, дабы убедиться, что она жива и здорова. Я не мог не уступить столь естественному желанию и последовал за моей спутницей по улочкам к зданию школы, где дети богатых родителей из правящего класса учились каждый день.

Усевшись за столик на другой стороне улицы, мы ели кимчи и пибипап[107], купленные у лоточника, и наблюдали, как матери, бабушки и прислуга отводят детей в школу, а затем идут на рынок за мясом, рыбой и свежими овощами. Я пытался развлечь Сун Хи беседой, но она была погружена в свои мысли. Когда она коротко вскрикнула и закрыла ладонью рот, я обернулся, решив, что девочка, шагавшая по улице, ее дочь, но Сун Хи покачала головой, а взгляд ее был исполнен жалости.

– Это Хуа Ян, – сказала она, – подружка Бон Ча. Я знаю ее с младенчества. Ее мать, моя подруга детства, родила семерых дочерей. После рождения каждой дочери муж жестоко избивал ее, потому что он хотел сына. Когда Хуа Ян, его седьмое разочарование, появилась на свет, он приволок мою подругу к реке и утопил ее и в тот же день женился на другой. Новая жена подарила ему трех сыновей за столько же лет и умерла, рожая четвертого.

– И ему это сошло с рук? – спросил я, ужасаясь подобному беззаконию. – Его не повесили за то, что он отнял чужую жизнь?

– Отец Хуа Ян тоже даругачи, – сказала Сун Хи. – А даругачи могут делать что пожелают, они выше закона. Помнится, однажды…

Она внезапно осеклась, и я проследил за ее взглядом. Из-за угла только что появилась пожилая женщина в темно-красном турумаги[108], такой предмет гардероба не для раннего утра и явно был надет с целью напомнить, до чего эта дама важная персона. Рядом с ней шла девочка, на вид лет двенадцати, хорошенькая, темноволосая и с гладким личиком, одетая в зеленый ханбок[109].

– Это она, – прошептала Сун Хи, от волнения у нее пересохло во рту. – Это Бон Ча.

– А женщина рядом с ней?

– Презренная паскуда Даи, мать моего мужа.

Я посмотрел на них, и одновременно девочка взглянула в нашу сторону, но не увидела никого из знакомых. Сун Хи – лицо ее по-прежнему было скрыто под платком – встала, но я мигом схватил ее за плечо, качая головой.

– Не сейчас, – сказал я.

– Мне нужно подойти к ней, – настойчиво произнесла Сун Хи. – Мне нужно поговорить с ней. Она должна узнать, что я вернулась.

– Нет, – возразил я. – Не в таком людном месте, как это. Еще слишком рано, и нам надо обсудить, что и как каждый из нас будет делать. Если ты хочешь снова жить со своей дочерью, опрометчивые поступки только навредят нам. Верь мне, Сун Хи, необходимо дождаться удобного случая. Скоро ты и твоя дочь будете вместе. Пожалуйста, потерпи еще немного.

Сун Хи знала, что Даи обожает обедать изо дня в день у своей сестры, и мы выжидали до полудня, пока дом бывшего мужа Сун Хи опустеет, тогда мы и войдем внутрь. А когда мы вошли, Сун Хи, казалось, было страшновато находиться в этом месте, и все же ее тянуло сюда. Мы заглянули во все комнаты поочередно, и, судя по состоянию спальни, Байшик, видимо, взял себе другую женщину после того, как избавился от жены, но сколько лет было этой несчастной, угадать мы не смогли.

Более всего Сун Хи, конечно, расстроила комната Боа, где не нашлось ничего, что бы свидетельствовало о существовании ее матери. Зато на стенах висели написанные красками портреты отца девочки и его предков. Сун Хи легла на матрас, на котором Бон Ча засыпала каждую ночь, и вдыхала ее запах; я молча наблюдал за ней, чувствуя, как боль просачивается из каждой поры ее тела.

Бездонность ее материнской любви была почти ощутима, и я невольно задумался о детях, которых я мог вырастить, если бы судьба благоволила ко мне. Обычно, думая о моем убитом сыне Ин Су, я старался ограничивать себя во времени – не потому что моя любовь к нему ослабела по какой бы то ни было причине, но потому что воспоминания о нем оборачивались для меня невообразимой болью. Нередко сын пробирался в мои грезы, и я видел словно наяву, как он ползает по полу в моей мастерской или как Кюн Сон подбадривает мальчика, учившегося ходить, а потом моя возлюбленная жена хлопает в ладоши, когда мальчик пересекает комнату на своих двоих, ни разу не упав. Возможно, он пошел бы по моим стопам, занялся тем же ремеслом, вместе с ним мы бы перестроили мастерскую, чтобы нам не было тесно вдвоем. Внезапно я почувствовал, что кто-то дотронулся до моего лица, нехотя развеял свою грезу и обнаружил, что Сун Хи утирает ладонью то одну мою щеку, то другую.

– Ты плачешь, – сказала она. – Что тебя расстроило?

Я махнул рукой, не находя нужных слов, но затем рассказал ей о моих горьких утратах. Сам того не заметив, я накрыл ее руку своей, мои пальцы коснулись ее мягкой ладони. А следом мои губы прижались к ее губам. Я почувствовал, что возбуждаюсь, но, вместо того чтобы устыдиться этой предсказуемой слабости, я вошел в нее, она почти мгновенно ответила взаимностью, пылко обнимая меня, но вдруг отпрянула и покачала головой.

– Прости, – сказала она, соединяя ладони в молитвенном жесте. – Но я не могу.

– Ты опасаешься, что кто-нибудь вернется и застигнет нас? – спросил я, раздираемый смущением и желанием одновременно. – Если так, то мы всегда можем найти…

– Клятвы, что я давала мужу, остаются там, где они были, – ответила она. – И пока он жив, я не изменю ему. Мне жаль, если это причинит тебе боль.

Я дернул