нужно накалывать на эти зубья, прежде чем отправить в рот. Почему нельзя пользоваться руками, как было задумано природой, для нас обоих осталось загадкой, но мы были только рады потешиться обычаями этого странного нового мира и хозяину не перечили, пусть даже я боялся проделать две одинаковые дырочки в своем языке, отделяя мясо от зубьев.

– Помнишь тот день, когда мы познакомились? – спросил я, пока мы ели. – Ты утирала слезы со щек.

– Помню, – ответила Серафина.

– Ты сказала тогда, что для тебя этот день особенный, но не сказала почему.

Она кивнула, однако объяснять ничего не стала, и я подумал, не слишком ли я назойлив, расспрашивая об ее личных делах. Впрочем, больше я ни о чем не успел спросить, поскольку к нашему столу подошел мужчина, пьяный вдрызг, и плюхнулся на стул рядом с нами, похотливо посматривая на мою спутницу. Отвечая ему холодным взглядом, она продолжала есть.

– Сколько? – спросил он меня, подмигнув.

– Сколько за что? – поинтересовался я.

– За нее. Десять минут. Я потороплюсь, обещаю. И я ничем не болен, не то что многие из здешних завсегдатаев, – добавил он, указывая на другие столы. – Я верну ее тебе такой же, какой ты мне ее дашь.

Словно мало было его хамства, я еще и сомневался в его честности, поскольку от него изрядно воняло, а волосы на голове были такими густыми и взъерошенными, что, казалось, целый легион вшей мог бы разбить там лагерь. Ногти у него были черными, а несколько зубов, оставшихся в его рту, отливали желтизной.

– Друг, – сказал я, пытаясь держать себя в руках, – отойди от этого стола куда подальше, пока я не нанес тебе телесное повреждение.

Он приподнял бровь, скорее удивленный, чем обиженный моим ответом, и помотал головой.

– Деньги у меня имеются, если тебя это тревожит, – заверил он, вытаскивая из кармана мешочек с монетами и вываливая несколько штук на свою грязную ладонь.

– Мне все равно, сколько…

– Я не продаюсь, – перебила меня Серафина, перегнулась через стол и зажала его руку в своем кулаке. Словно побитая собака, он взвизгнул от неожиданности и боли, а потом с руганью выдернул руку из ее пальцев, оцарапав ободками монет кожу на своей ладони.

– Ты всегда позволяешь своей шлюхе так вести себя с порядочными мужчинами? – спросил он, поглаживая пострадавшую руку здоровой ладонью. – Будь она моей женщиной, я бы хлестал ее плеткой до тех пор, пока она не усвоит натуральный порядок вещей.

Я встал и потянулся к его воротнику, готовый защитить честь Серафины, но, решив, что с него на сегодня хватит, он поплелся к выходу, костеря нас на чем свет стоит.

– Прошу прощения, – сказал я, садясь за стол.

Серафина пожала плечами:

– За что? Ты ничего не сделал.

Я снова взялся за прибор с двумя зубьями, прикидывая, могу ли я вернуться к вопросу о том, в чем заключалась особенность того дня, когда мы познакомились, как вдруг Серафина вскочила со стула, пересекла зал и, стискивая в руке нож, что хозяин выдал нам для резки мяса, прижала его к горлу мужчины, пытавшегося ее купить. Все вокруг умолкли, таращась на нее в изумлении. Женщина нападает на мужчину! Ничего подобного никто из нас никогда не видывал. Но не ему было с ней тягаться, и он даже не пытался вырваться, хватка у этой женщины была железная. Наклонившись, она прошептала что-то ему на ухо, затем выпрямилась, отняла нож от его шеи и вернулась за наш стол. В зале по-прежнему было тихо, люди поглядывали то на Серафину, то на ее противника. Несчастный, осмелившийся оскорбить ее, встал – униженный, перепуганный – и торопливо вышел из зала под хохот своих приятелей.

Серафина посмотрела на свой нож, тщательно проверила лезвие и вернула нож хозяину подворья.

– Мне понадобится такой же, но чистый, – сказала она.

На следующее утро, когда мы, оседлав лошадей, продолжили наш путь, у меня было такое чувство, будто мы оба намеренно замалчиваем то, что произошло накануне. Не то чтобы женская вспыльчивость была мне в новинку – моя родная сестра смирением не отличалась, – но до вчерашних событий Серафина производила на меня впечатление женщины, чье великодушие властвует над яростью.

– Ты была замужем? – спросил я, когда затянувшееся молчание начало перерастать в неловкость.

– Что, так заметно?

– Накопить в душе столько безжалостности могла бы только женщина, с которой годами обращались дурно и подло. Обычно этим грешит муж или любовник, кто был в твоем случае, гадать не стану.

– Муж, – ответила она.

– Он жив?

– Жив. Но скоро умрет.

– Мы все скоро умрем.

– Да, но когда настанет черед моего мужа, я сама этим займусь. Напоследок он увидит только мое лицо и услышит только те слова, что слетят с моих губ.

– Расскажешь о нем? – попросил я, недоумевая, что за чудовище сумело взлелеять в женщине столь воинственную решительность. – Кто он? Где живет?

Слегка пришпорив свою лошадь, некоторое время Серафина ехала впереди, и я пришел к выводу, что она более не желает вспоминать о муже, но постепенно она замедлила ход, и мы опять поравнялись друг с другом. Рассказывая, она следила за своими интонациями, словно запретила себе впадать в ярость.

– Зовут его Викторино, – сказала она, – да будет проклято его имя во веки веков. И этот выкормыш дьявола по-прежнему живет в моем родном селении.

– С другой женщиной? Изменил тебе и выгнал из дома?

– Он изменил закону природы. И меня страшно беспокоит то, что наша дочка Беатриз остается под его крышей.

– У тебя есть дочь? Вот уж не ожидал. Обычно мать семейства не расстается с мужем, когда у них есть ребенок, так ведь? Что же привело к столь редкостному отчуждению между вами?

Она развернулась ко мне лицом, и я помотал головой покаянно.

– Прости, – сказал я. – Не мне задавать подобные вопросы. Когда тебе захочется, чтобы я заткнулся, ты только скажи.

Она не ответила, но натянула поводья, и ее лошадь встала. Мы прибыли к храму Эворы, возведенному в честь римского императора Августа[104] и ныне лежавшему в руинах перед нами. Серафина вошла внутрь, я последовал ее примеру, но когда я потянулся, чтобы потрогать ладонью резьбу на камне, что-то заставило меня отдернуть руку, будто прикосновение к орнаменту осквернило бы храм. Усевшись рядом с моей спутницей, я разволновался, увидев слезы, что текли по ее щекам, как и при первой нашей встрече, однако она быстро утерла глаза и сделала глубокий вдох, словно не желая поддаваться любой разновидности слабости.

– Тебе необязательно об этом говорить, разумеется, – попробовал