он сразу дал понять, что интересуется мною, и я была польщена, тогда я была наивной и впечатлительной. Он отменный боец. Главарь в нашем поселке. Мужчина, которого даже городские уважают. С моим-то тщеславием я обрадовалась, что выхожу за него.

– Сколько лет тебе было, когда вы поженились?

– Всего четырнадцать, – ответила Серафина. – А ему двадцать пять. Я была не первой его женой, конечно же. До меня их было еще три, и все умерли при загадочных обстоятельствах, поскольку ни одна не смогла родить ему ребенка.

– Ты была очень молода для замужества.

– Слишком молода. Но мой отец страстно желал этой свадьбы, и, разумеется, никто не спрашивал, чего хочу я. Женщину никогда не спрашивают. Впрочем, Викторино был добр ко мне какое-то время, и я думала, что мне повезло оказаться под его крылом. Однако через несколько лет я ему надоела и он начал заглядываться на других женщин. Что я могла поделать? Таковы мужчины, знаю, и я всегда мирилась с этим, даже не очень понимая, почему я должна мириться, да и Дебора запрещала мне пенять ему. Наверное, постепенно я бы стала чувствовать себя довольной тем, что имею, если бы девушки, что нравились стареющему Викторино, те, кого он совращал, не были того же возраста, что и я накануне свадьбы. Чуть старше, чем дети. Иногда даже младше, чем была я, когда он повел меня к алтарю.

Я закрыл глаза, страшась того, что сейчас наверняка последует.

– Твоя дочь? – спросил я, и она кивнула, но не заплакала – напротив, лицо ее застыло в мрачной решимости.

– Я застала их вместе, – сказала она. – Однажды днем, вернувшись домой раньше, чем обычно. Дебора была на кухне и, увидев, что я вхожу в дом, побледнела и сказала, что нам лучше выйти во двор и посидеть там. Я отказывалась. Я пришла с рынка со свежими фруктами и овощами. Я была голодной. И усталой. Мне хотелось приготовить какой-нибудь еды. Но Дебора была так настойчива, что я насторожилась. А затем я услыхала плач, словно от боли, доносившийся из соседней комнаты, и, оттолкнув Дебору, бросилась туда. А когда я зашла в комнату… когда я зашла…

Я встал, подошел к ней, взял ее руку в свою, но она выдернула руку. Она была не из тех женщин, что нуждаются в мужчине, который успокоил бы их и приободрил. Утешение она находила в своей жизнестойкости.

– То есть мать твоего мужа знала, – сказал я. – И тем не менее ничего не предприняла?

– Она свято верит, что ее драгоценному Викторино дозволено делать все что он пожелает, когда пожелает и с кем пожелает. Я же, наоборот, обезумела, орала так, что стены тряслись, била посуду и горшки, выхватила кочергу из очага и ударила ею по голове мужа. Я думала, что убила его, и ничуть об этом не жалела, но нет, рана оказалась не тяжелой, муж скоро поправился и сразу велел мне немедленно убираться из поселка, а иначе он сдаст меня властям, после чего меня наверняка приговорят к смерти за попытку убийства супруга. Я рвалась забрать дочь с собой, но такой возможности меня лишили, мне пришлось уехать. Тот день, когда мы с тобой познакомились, был днем рождения Беатриз, ей исполнилось тринадцать лет. Я не видела ее больше года, и мне страшно представить, чему ее подвергали все это время, отделавшись от меня. Она должна ненавидеть меня, думая, что я бросила ее на произвол столь ужасной судьбы. И теперь вот я возвращаюсь, – продолжила Серафина, – с намерением убить обоих, мужа и его мать, за то, что они совершили. Первым я убью мужа и заставлю свекровь смотреть на это. А потом обниму мою дочь, и мы уедем из того места навсегда.

Далее последовало долгое молчание. На лужайке ржали лошади, им не терпелось размяться, и с запада на нас дул холодный ветер.

– Сдается, – произнес я наконец, – нами обоими движет дух отмщения.

– Так оно и есть, – ответила Серафина. – Мы все одинаковы, мужчины и женщины. Какими мы были испокон времен, такими же мы будем, когда этим временам придет конец.

Северная Корея

1301 г. от Р. Х.

Хотя город, из которого выслали Сун Хи, стоял на берегах реки Тэдонган[106], ее муж Байшик управлял городом из роскошной виллы в романском стиле, возведенной на вершине холма, откуда он наслаждался превосходными видами на окрестные деревни и поселки. Когда у городской черты мы спешились, Сун Хи рассказала мне подробнее о своем муже Байшике, что был третьим в его роду, после отца и деда, правителе корейской провинции; все они назначались из предводителей монгольских войск, завоевавших эту страну в прошлом веке. Стоило Байшику покорить здешний народ и провозгласить себя новым правителем, как к нему привели двадцать молоденьких девушек, девочек на самом деле, раздетых догола и тщательно осмотренных на предмет способности к размножению, из них правитель и выбирал себе жену. Победительницу в этом состязании трудно было назвать счастливицей, хотя некая толика счастья ей все же перепала – по крайней мере, она смогла повеселиться на своей роскошной свадьбе, сыгранной при большом стечении народа, тогда как многих ее подруг, не спрашивая их согласия, отправили в гарем, этакий вспомогательный источник удовольствий, которым правитель пользовался под настроение. Сам Байшик – мужчина высокий и необычайно худой, добавила Сун Хи, с выступающими вперед зубами и горбом на спине настолько явственным, что за глаза его кличут Громада Верблюд из Кэсона.

Муж Сун Хи был даругачи, этим словом называли тех, кто управлял провинциями, а значит, Байшика боялись и почитали в равной степени. Он делал широкие жесты, когда ему было не лень, и выказывал невероятную щедрость, если утром вставал с правой ноги, швыряя монеты уличным нищим, но когда настроение у него портилось, он устраивал облавы и хватал пару-тройку человек, чтобы вздернуть их на виселице, объявив злостными бездельниками.

Справедливость, какая ни есть, была в руках судебного ведомства, что находилось в центре рыночной площади, и если показания свидетелей в каком-нибудь особом случае выглядели ненадежными, Байшик вспоминал о старинном греческом изобретении – испытании судом Божьим. Дабы решить, виновен человек или нет, Байшик заставлял его – или ее – биться насмерть с одним из своих телохранителей.

Однако для некоторых преступлений у Байшика имелись особые наказания. Вору отрубали кисти рук. Лжец лишался языка. Неверную жену на месяц запирали в хижине, где любой мальчик или мужчина мог утолить свою похоть, и никто не дал бы ему отпор.