но чье, разглядеть было невозможно. Показав камень толпе, правитель Афин бросил его в котел.

– Все, что от вас требуется, – объяснял Оттон, – сунуть руку в бак и выловить камень. Если сможете это сделать, не причинив себе вреда, тогда вас объявят невиновными и отпустят на свободу сию же минуту. Но если свинец изуродует вашу руку, вас признают виновными и обезглавят. Первой пойдет бесстыжая жена.

Двое солдат шагнули к нам и потащили Лике к стальной посудине. Она отбивалась от них, норовя держаться подальше от паров и жара кипящего свинца, но солдаты были куда сильнее.

– Вытащи камень, – повторил Оттон. – Если откажешься, тебя медленно опустят в котел головой вперед.

Закрыв глаза, Лике бесшумно шевелила губами – молилась, наверное, – затем усмехнулась так, словно с этим миром ее более ничего не связывало, и опустила руку в жгучую мерзкую жижу по самое плечо. Такого крика я никогда в жизни не слыхивал. Столь дикий вопль могли издать разве что тучи, когда они порождали ураганы, что создали наш мир. В толпе тоже закричали – как от ужаса, так и от восторга, и как ни хотелось мне отвернуться, я не мог оторвать взгляд от моей напарницы. Вот она упала на землю, рука отсутствует, вместо нее жуткий обрубок у плеча.

– Виновна! – воскликнула госпожа Изабелла, вскакивая с трона. – Бог провозгласил ее таковой!

– Верно, – согласился Оттон и кивнул солдатам, те подняли с помоста пребывавшую в обмороке Лике и поволокли ее к палачу. Сознание все же вернулось к ней, но казалось, она плохо понимает, что происходит. Лике опустили на пол, голову прижали к деревянной колоде, палач замахнулся топором и мигом отсек ее голову от тела, кровь из трупа хлынула потоком. Отвернувшись в смятении, я встретился глазами с Гергу и понял, что он сокрушен казнью Лике. Надо полагать, было время, когда он любил ее.

– А теперь ты, – сказал Оттон, и я шагнул вперед, не желая, чтобы меня волокли солдаты, – мне хотелось проявить мужество перед смертью. Я глянул на свинцовое месиво в надежде на чудо, затем вытянул руку над котлом, ощущая, как жар расползается по моей коже, и замер, прежде чем позволить моей руке нырнуть в котел настолько глубоко, насколько ее хватит.

Вспышки боли не было. Но были видения. Странные видения. У меня на глазах мир менял окраску, пробуя различные цвета, а зрители, казалось, языки проглотили, как и Оттон де ла Рош, собственной персоной стоявший рядом со мной. Я видел мальчика, что, ухаживая за своим больным другом, кладет мокрую тряпицу ему на лоб. Мужчину, уплывающего в море на льдине. Монахов, сгорбившихся над рукописями. А потом, словно по общему согласию, толпа расступилась, создавая проход, и пожилая женщина, одетая во все черное, медленно прошла между людьми и поднялась по ступенькам туда, где стоял я. Глаза у нее были совершенно белые. Разумеется, она была слепой, но, встав передо мной, она словно глядела мне прямо в душу.

– Он не жжет, – сказал я.

– Жжет, – ответила она. – Но ты не можешь это ощутить. Не сдавайся, сын Макиры.

– Я умер? – спросил я. – Свинец убил меня?

Она покачала головой.

– Ты хочешь жить? – спросила слепая.

– Конечно, – ответил я.

– Где?

Я задумался. Слова сами выкатились из моего рта, а я даже не мог сообразить, что они означают.

– Среди звезд, – сказал я.

– Так и будет, – пообещала она, повернулась ко мне спиной и зашагала прочь. И когда она исчезла из вида, на меня обрушился шум, то невыносимый, то приглушенный, и, растерянно моргая, я увидел, что жители Афин стоят на тех же местах, где они стояли до моего испытания, глядят на меня и кричат во все горло от радости. А некоторые даже плачут.

– Твоя рука, – сказал Оттон и посмотрел вниз.

Я вынул руку из котла, на ладони лежал камень, который Оттон бросил в свинец. Я пялился на камень в потрясении. Все случилось и закончилось так скоро, что я едва понимал, что же на самом деле произошло.

– Ты невиновен, – объявил Оттон, – на то была Божья воля! И ты свободен.

Толпа опять восторженно закричала, и, разжав ладонь, я глянул на камень. Кто-то поработал над ним молотком и зубилом, ибо с одной стороны на камне было высечено, явно наспех, мужское лицо. Будь эта мысль не столь нелепой, я бы поклялся, что на камне изображен мой отец.

Часть восьмая

Убежище от всего мира

Португалия

1267 г. от Р. Х.

Опять свободный человек, из Лиссабона я решил свернуть на восток и доехать до Эворы[102] через Испанию и Италию, ибо мои поиски продолжались. Путешествовал я, впрочем, не один. Мы с Серафиной стали друзьями с того самого дня, когда я наткнулся на нее, плакавшую беззвучно во дворе герцогской усадьбы, я в то время готовился к отъезду, сумев каким-то образом удержать свою голову на плечах, и Серафина, улучив минутку, отвела меня в сторонку и спросила, нельзя ли ей составить мне компанию.

Мой брат Жуау раздобыл нам пару лошадей, и после задушевного прощания мы двинулись в путь по городам и весям, иногда беседуя друг с другом, но чаще предаваясь собственным мыслям. Вечером второго дня, однако, когда мы заехали на постоялый двор с намерением сытно поесть и отдохнуть, я обнаружил, что характеру Серафины свойственны также твердость и решительность, чего я прежде не замечал. Ранее в тот день мы побывали в новом соборе, возведенном в центре города, и если я довольствовался осмотром нефа и трансепта[103], восхищаясь работой каменотесов, Серафина встала на колени в проходе для паствы и склонила голову в молитве. Казалось, она не столько восхваляет Бога, сколько просит Его о помощи, ибо с каждым едва слышно произнесенным словом ее согнутая спина чуть подавалась вперед в отчаянной мольбе.

Постоялый двор, где мы переночевали, был одним из тех, чьи хозяева идут в ногу со временем: отдельные столики для небольшой компании и отхожее место с умывальней, подсоединенные к колодцу. Прежде в таких заведениях я не бывал – нажимаешь рукоятку насоса, и начинает течь вода, словно по волшебству! Я бы подумал, что тут без колдовства не обошлось, если бы такой же путешественник, как и я, не объяснил мне простоту этого действа. Далее: нам не сразу принесли еду, приготовленную в огромном железном горшке, но сперва каждому выдали ножик, не длиннее моего среднего пальца, и прибор с двумя зубьями на конце и сказали, что еду