По воздуху летают золотые паутинки, яблоки в садах с глухим стуком и сочным треском падают в высокую траву.

Август, вечер… Природа прощается с прошлым и застывает в ожидании перемен.

Теплица Волковых разобрана и заперта в сарае, сортовые помидоры и капусту Анны Игнатовны я на тележке перевезла к тете Наташе, и та, поблагодарив, пустила их на заготовки для Инги и Вадика.

Дни сменяются новыми днями, но я так и живу с ощущением непреодолимого тупика.

Яркий ромашковый май размывается в памяти; Москва — не Сосновое, там так просто забыть девчонку из далекой глубинки… Если бы Ваня нуждался во мне, он давно бы написал или позвонил. Он бы сам меня нашел.

А я все жду, мучительно жду новостей, как одержимая, продумываю возможные варианты, но каждый раз упираюсь в стену и все отчетливее осознаю: Ваня никогда не объявится. А мне до скончания дней придется инсценировать счастливую жизнь, хотя единственным ее смыслом станет ожидание. Вечное, тихое, беспросветное ожидание.

Хватит, Лера, пора отступиться. Поверь и прими: твое будущее — не прекрасный инопланетянин Волков и его огромный, недосягаемый мир, а родной поселок Сосновое и ближайшие окрестности. Коровы на улицах, ржавый, прикованный к рельсам состав, покосившийся домик ведьмы…

Никаких надежд. И никаких чудес.

Голосистый Карузо провозглашает наступление очередного утра, потом я, уставившись в одну точку, полчаса торчу под едва теплым душем, потом — на автомате выполняю поручения мамы и наконец звоню Инге. Мы сидим на пустом берегу, смотрим на неподвижную воду, потягиваем ароматный кофе и болтаем о разном. А когда к локомотиву подгребает изрядно разросшаяся шобла Рюмина, встаем, и, под улюлюканье, похабные окрики и свист, быстро уходим.

* * *

Легкие горят, икроножные мышцы забились, коленка саднит от очередного свидания со старой знакомой — торчащей из земли арматурой. Все утро мы с Ингой нарезали круги по Сосновому, и я с облегчением сбрасываю кроссовки в темной прихожей. Но у входа обнаруживаются мамины туфли, беснующиеся сквозняки распространяют по комнатам едкий запах табака, и это чертовски плохой знак. Опрометью спешу на кухню и застаю маму там — в невообразимом волнении и с почти истлевшей сигаретой в дрожащей руке.

— Почему так рано вернулась с работы? Что стряслось?

— Папаша твой… Доигрался, — сбивчиво поясняет мама. — ДТП. Под Задонском слетел с трассы.

Я оседаю на диван и терпеливо пережидаю подкатившую к горлу дурноту, липкую испарину и противный звон в ушах. Я же знала, что когда-нибудь это случится, бахвалилась, что безразлична к отцовской участи и даже допускала, что без него нам будет легче. Но сейчас я отчаянно продираюсь сквозь дымовую завесу обморока, фокусируюсь на маминой фигуре и едва ворочаю онемевшим языком:

— Что с ним? Он жив?

— Жив! Сотрясение мозга и перелом голеностопа.

Буйное воображение, в секунду нарисовавшее мне разбитый черный джип, кладбище и поминки, успокаивается, и я включаюсь в реальность. От таких пустячных травм еще никто не умирал. А уж мой папаша не умрет и подавно.

На столе разложены пакеты, набитые предметами первой необходимости, и я возмущенно взираю на маму:

— Хочешь его навестить? Разве вы теперь не враги?

— Лер, ну какие еще враги… У нас ты есть, — гнусавит она, гасит окурок о дно сувенирной пепельницы и энергично машет рекламным буклетом, прогоняя завихрения сизого дыма. — Есть подозрение, что мы еще друг другу пригодимся.

— А что на это скажет твой Стас? — я прищуриваюсь, пытаясь понять, не пошла ли мама на попятную, но ее ответ обнадеживает:

— Стасик нас и отвезет. Собирайся.

* * *

Не горю желанием навещать отца — причиненные им раны слишком свежи. Унижения, обидные слова, завышенные требования, запугивание, рукоприкладство… Он не считал меня за человека, а теперь, по жестокой иронии, нуждается в моей заботе.

Ну что, дорогой папочка, кто посмеется последним?.. Я злорадно ухмыляюсь, но тут же корю себя за гордыню и глупость. Никому не пожелаю лежать переломанным на больничной койке. Никто не заслуживает судьбы, на которую он сам себя обрек.

А еще мне до иголочек в пальцах любопытно взглянуть на загадочного и суперположительного парня мамы. «Парень мамы» — как же нелепо это звучит!

Переодеваюсь в синюю толстовку и свободные джинсы, собираю волосы в небрежный пучок, между делом кошусь на окно, и к дому, сверкнув ослепительным солнечным бликом, сворачивает низкая серебристая тачка.

Мама тут же расцветает, подкрашивает губы и вертится у зеркала, впрочем, волноваться ей не о чем — брюки и блузка сидят идеально. Натягиваю потертые кеды, забираю из кухни пакеты с отцовскими футболками и полотенцами и смиренно тащусь за мамой. На полпути она легонько хлопает себя по лбу, разворачивается на каблуках и снова вбегает в дом, а я мешкаю у калитки.

Тачка перестает урчать, левое переднее стекло плавно опускается, и с водительского места на меня с интересом глазеет русоволосый парень с модной стрижкой и аккуратной бородой.

Мама говорила, что Стасу тридцать пять, но выглядит он гораздо моложе — ухоженный, подкачанный, в крутом пиджаке и с дорогими часами на запястье. Он мог бы сойти мне за старшего брата, правда, и маму сейчас частенько принимают за мою сестру.

Словив приступ мучительной робости, я хмуро и настороженно разглядываю чужака, и парень вдруг мне подмигивает — обворожительно и подкупающе, и от такого знака внимания у любой девчонки запросто снесло бы крышу.

Он явно наслаждается произведенным эффектом, широко лыбится, кивком указывает себе за спину, и я, верно считав намек, ныряю в салон. Складирую пакеты на колени, тушуюсь, краснею и мысленно поторапливаю маму, запирающую замки на двери и воротах.

Поймав очередной хитрый серый взгляд в зеркальце заднего вида, я сжимаю кулаки и цежу сквозь зубы:

— Ну, и как мне тебя называть? Неужто папой?

Чрезмерное дружелюбие незнакомца раздражает, но он надменно фыркает и отвечает в тон:

— Я еще не настолько старый. Называй просто Стас.

— Очень приятно, — огрызаюсь я, и он от души хохочет:

— Да прикалываюсь я, называй как хочешь. Хоть батей, хоть Стасяном. Главное, не придурком и не сволочью. Хотя… так тоже можно! — его смех звучит по-идиотски и заразительно, и я кусаю изнутри щеку:

— Окей. Но учти: если обидишь маму, будешь иметь дело со мной!

Он примирительно поднимает ладони, мама садится с ним рядом и, положительно оценив обстановку, вручает мне бутылку минералки и стаканчики. Авто, шурша шинами по хвое и шишкам, медленно