я с горечью признаю, что Рюмин, со своей гиперопекой, так и не дал мне обзавестись друзьями или хотя бы приятелями.

Тревожно вглядываюсь во мрак чужих дворов, в квадраты приглушенного света, наглухо задернутые изнутри шторами, в черные сосновые лапы в вышине, и до меня в полной мере доходит смысл поговорки «Хоть волком вой». Пожалуй, в эту секунду в мире есть только один человек, которому так же одиноко и тошно, и это — мой отец.

Я категорически не хочу возвращаться домой — к сияющей и влюбленной маме, к пустым разговорам о погоде, к опостылевшей комнате и к ноющей, назойливой грусти, как моль, изъевшей мое нутро. Но иных вариантов не находится — даже мало-мальски лояльная Петрова умотала из Соснового на все лето: сначала на море, потом — к родне в Н-ск.

Наш сумрачный коттедж горой нависает над аккуратными соседними домиками, тусклый свет горит лишь в мамином окне, но возле калитки маячит какая-то фигура, и я замедляю шаг.

Понятия не имею, кого принесло в такой час — неужто Рюминские придурки еще не наглумились?.. Я не боюсь их и готова дать жесткий отпор, но узнаю в гостье Ингу и позорно трушу — упреков в ее исполнении я точно не вынесу.

Застываю в шаге от нее и молча выжидаю, но Инга в волнении растягивает рукава свитера и осторожно улыбается:

— Лера, прости, что без приглашения. Я вернулась из пансионата, а кажется, будто свалилась с Луны. Еще неделю назад распаковала чемоданы, перечитала сообщения в чате, посмотрела видео, послушала твое голосовое… и пришла в ужас. Долго пыталась уложить эту информацию в голове, но ничего не вышло. Не сходится, Лер. Мне нужно знать, по какой причине Ваня уехал, где заканчивается правда, и где начинается клевета! — она сканирует меня чистыми, светлыми даже в потемках глазами, но я не готова к исповеди. Правды в том видео тоже достаточно — кому, как не Инге, об этом знать.

Без слов обхожу ее и направляюсь к калитке, но Инга выкрикивает мне вслед:

— Я ему не верю, Лер! Рюмин всегда был уродом. А еще я понимаю, как бывает больно, когда тебя никто не слышит.

Отголоски далеких воспоминаний, как ворохи разноцветного конфетти, взвиваются в памяти. Ведь было же время, когда мы могли часами делиться мечтами, секретами и бедами, хохотать, жалеть друг друга и находить занятия по душе. Да и Ваня просил меня оставить прошлое в прошлом…

Я оборачиваюсь и предлагаю дрогнувшим, не своим голосом:

— Зайдешь?

— Может, здесь поболтаем? — Инга встает на цыпочки, указывает на палисадник, и я соглашаюсь. Провожу ее по дорожке из щебня, опускаюсь на так и не ставшие беседкой доски, Инга садится рядом и теребит растянутые манжеты.

На улице наконец зажегся фонарь, холодный призрачный свет разливается по листве и крышам, длинные черные тени пролегают через пустой двор Волковых, наш пожухлый газон и островки клумб. Цветы, когда-то оживленные Ваней, прошли уже через третью реинкарнацию, но сейчас они мирно спят, а я опять задыхаюсь от тоски по найденным, но по-глупому утраченным чудесам.

Задумчиво пялюсь на Ингу, не представляя, с чего начать, и мучительно вспоминаю, каково это — выворачивать душу не перед Рюминым.

Инга тоже одета по-домашнему — в свободный свитер и старые джинсы, волосы собраны в небрежный хвост, на бледном лице нет ни грамма косметики. Она — единственная, с кем подружился здесь Ваня, и будто связывает меня с ним. Потайной уголек разгорается ярче и ярче, от неясных надежд и предчувствий свербит в носу, и то, чем в эти секунды заполняется моя душа, и впрямь можно назвать миром и любовью.

— Вот и Ваня не поверил в тот тупой вброс… — выпаливаю я, а дальше слова уже льются сплошным потоком. — Но я сама все подтвердила. Видишь ли, Рюмин не собирался терпеть Волкова в Сосновом — ни как одноклассника, ни как моего парня, ни как родного брата. Он специально его спровоцировал, подставился под кулак, сильно огреб и опустился до шантажа. Ваня должен был отсюда уехать — ты же в курсе его проблем с законом. От меня требовалось сделать так, чтобы его здесь ничто не держало. И я сделала. Но потом мне стало так плохо без него… Он не выходит на связь. И у меня нет возможности с ним объясниться.

— Да, его сим-карта отключена… — Инга вздыхает и мрачно рассматривает осиротевший дом Анны Игнатовны. — Какая трагедия, я плачу каждый день. Представляю, каково ему было… Кстати, ты знаешь, что Ваня… сказки писал? Когда я досрочно сдавала русский, он притащил задолженности по сочинениям на свободную тему, и Раиса их зачитала. Она была так растрогана, что влепила ему автоматом пятерку. Мы с ней и плакали, и хохотали. Но это хобби было его страшной тайной, и он так мило краснел… Один листочек я у него потом выпросила. С темой, которая мне особенно понравилась.

Конечно, я даже не догадывалась о тайном Ванином увлечении, а узнать его лучше не успела. Но это трогательная подробность вполне вяжется с ним и не покажется невероятной, если хоть раз увидеть его без брони и заглянуть в глаза с золотыми искрами на янтарном фоне…

Я захожусь в беззвучных рыданиях, горячие слезы обжигают веки и кожу щек, а Инга переходит на громкий шепот:

— Ваня — очень хороший человек. И у него мощная энергетика. Я даже спрашивала его, точно ли ему семнадцать и точно ли он с Земли. Ты живешь в предложенных обстоятельствах, смиряешься и медленно тонешь в болоте безысходности, но вдруг появляется человек, которому не все равно, и выталкивает тебя оттуда. Немыслимо, да? Он что-то тебе говорит, и ты просто веришь в его слова.

— Прости! — я вздрагиваю, как от пощечины, но Инга лишь качает головой:

— Ваня и не мог повестись на бредни Рюмина. Тот, конечно, сильно постарался, но Ваня отходчивый. А еще он всегда повторял, что человек несет ответственность только за свои поступки.

— Думаешь, он не обиделся?.. — я прекрасно осознаю, что мое предположение далеко от реальности, но от надежды, неожиданной и невыносимой, перехватывает дыхание и темнеет в глазах. — В смысле, я имею в виду… Я могу рассчитывать на прощение?

— Я не знаю… — Инга долго молчит, и сверчок под крыльцом Волковых начинает монотонный ночной концерт. — Но в таких случаях ставлю себя на место других