исполинских размеров. Я врастаю подошвами в асфальт, пробую подсчитать этажи, но солнце нещадно слепит глаза, и на пятнадцатом я сбиваюсь.

* * *

Едва за тетей Олей закрывается дверь, и лифт, тяжко охнув, уносит ее вниз по шахте, на меня наваливается звенящая, удушающая тишина. Я оставляю сумку в прихожей и, вжав голову в плечи, осторожно заглядываю в гулкие необжитые помещения — в просторную кухню с новой плитой, стальной раковиной, двухметровым холодильником, стеклянным столом и двумя стульями, в небольшую пустую комнату, оклеенную мятными обоями, в совмещенную с туалетом ванную с душевой кабиной и стиральной машинкой.

Это мой дом на многие годы вперед. Я абсолютно одна… И чувствую себя загнанным в клетку зверем.

Формально я проживаю тут с отцом, зачислена в школу по месту жительства и завтра приступаю к учебе. Вот он, первый день сентября. Время, когда все кардинально изменилось.

Я сажусь на пол рядом с сумкой, раскрываю молнии, рассматриваю остро пахнущие домом вещи и реву — до истерики, до боли в переносице, до невозможности вдохнуть. Заработав головную боль и разбитость, набираю мамин номер и радостно вру, что у меня все отлично. Пишу отцу, что добралась, и в тот же миг из висящей на стене трубки раздается пронзительная трель.

Домофон. Такого чуда техники в Сосновом ни у кого не было.

Но я с ним благополучно справляюсь, и вежливые курьеры, один за другим, вручают мне пакеты с продуктами и одеждой, коробку с надувным матрасом, подушки, плед, полотенца, посуду, микроволновку, утюг и чайник.

Хандра отступает, ко мне возвращается жажда жизни. Полдня распаковываю и распределяю по местам продукты и предметы быта, в нише в прихожей обнаруживаю встроенный шкаф и переселяю в него свое немногочисленное барахло. Расстелив на ламинате полотенце, тщательно утюжу школьные юбку и блузку и определяю их поближе к дверце.

Влезаю в душ, с удовольствием намазываюсь привезенным гелем, сушу волосы новым феном, наполняю чайник водой из бутылки и, взобравшись на кухонный стул, жду щелчка и пялюсь на виды, открывшиеся с двадцатого этажа.

Высота такая, что кружится голова, слабеют колени и хочется отпрянуть, но я двигаюсь ближе к пластиковому подоконнику и приучаю себя терпеть. Бешеный ветер гоняет обрывки серых туч, вскоре небо основательно затягивает, начинается заунывный дождь. Вдали, насколько хватает зрения, я вижу коробки домов, дороги, шпили, трубы, узкую серебряную ленту реки и зеленые островки скверов.

Это и есть непознанный, огромный мир Вани. Он до одури пугает меня.

Я сейчас как вырванный с корнями полевой цветок, выброшенный умирать на бетонную городскую улицу.

Опять душат слезы, одолевает клаустрофобия — несмотря на многие десятки километров мегаполиса за окном. Я давлюсь зеленым чаем и отставляю чашку. Мучительно кашляя, бреду к шкафу, лезу в карман ветровки за теплым камешком с руной, но нащупываю в нем еще кое-что и извлекаю наружу вчетверо сложенный тетрадный листок.

Почерк Вани — красивый и идеально ровный — я узнаю сразу. Не иначе, Инга, прощаясь, незаметно подсунула это послание мне.

Прислоняюсь к шершавой стене и вслух читаю короткие строчки:

'На исходе апреля, когда жаркое солнце растопило грязный снег, в уединенном углу сада из земли проклюнулись ростки — маленькие, нежно-зеленые, пугливые и одинаковые. Они вместе боялись весенних ветров, мерзли от ночных заморозков, грелись ясными днями. Время шло, ростки перли ввысь и менялись — один из них осознал себя прекрасной розой, другой — диким шиповником, третий — побегом малины. Только наш герой оставался невысоким, слабым и непохожим, и чах в тени остальных растений.

К маю они обзавелись толстыми листьями и острыми колючками и перестали водиться с недомерком — было стыдно даже вспоминать, что когда-то они принимали его за своего.

Они смеялись над ним, загораживали свет, выпивали из почвы воду.

Но однажды по саду пронесся еле уловимый хрустальный звон и тонкий аромат, а наш герой с удивлением обнаружил на себе белые, похожие на колокольчики цветы. Они были прекрасны, но сильно досаждали другим растениям. И те, чернея от зависти, шипели:

— Ничего, просто наше время еще не пришло. Розы и шиповник цветут чуть позже, и мы тебя еще загасим.

— А малина созревает в конце лета, и от меня будет больше пользы.

Они глумились и глушили мелкого выскочку, но он упрямо держался корнями за землю.

Время шло, но его соседи не цвели и не давали ягод. Все они оказались обычным чертополохом и к октябрю зачахли.

Миновала зима, наступил новый апрель. Наш герой открыл глаза и снова устремился к солнцу. Но теперь возле него росли лишь подобные ему растения — невысокие, но спокойные и добрые, источающие волшебный аромат.

Он не знал тогда, да так никогда и не узнал, что назывался ландышем и, при желании, мог вытеснить всех из своего сада.

Он просто жил, радовался каждому дню и был счастлив'.

На расчерченную клетками бумагу падает капля и оставляет мутный развод. Я шмыгаю носом, стираю слезы и глубоко-глубоко дышу. Это та самая сказка Вани, и главным героем в ней был он сам. Но Инга узнала в ландыше себя, и я, спустя много ночей и дней, тоже в нем себя узнаю.

Вздохнув через всхлип, прикрываю глаза и крепко прижимаю листок к груди.

Завтра все решится. Даже если Ваня не захочет меня знать, я не сдамся. С ним или без него, но я открою этот мир заново и тоже обязательно буду счастлива.

* * *

Глава 56

Телефон настойчиво жужжит, беснуется на полу и подползает все ближе к надувному матрасу, но раньше сознания во мне просыпается мандраж. Разлепляю глаза, обнаруживаю себя посреди бледно-зеленой мрачной комнаты и тут же подскакиваю: второе сентября! Предстоящий день вспыхивает в воображении невнятными пугающими образами, и уже настоящая, мощная и неконтролируемая паника бьет кулаком под дых.

Сегодня мы в встретимся с Ваней.

Отбрасываю плед, босиком шлепаю в душ, но вода еще долго не теплеет — зубы стучат, руки дрожат, на их холодной коже проступает фиолетовая сеточка сосудов.

Заворачиваюсь в махровое полотенце, шаркаю на кухню и изо всех сил пытаюсь бодриться — сама готовлю нехитрый завтрак, хотя с сожалением и тоской отмечаю, что в нем не будет полезного смузи и маминых ажурных оладий.

Утренний чай не лезет в глотку, яичница пригорела и отправляется в мусорный мешок. Пробую нанести легкий макияж, но во взгляде из зазеркалья застыл такой кромешный ужас, что меня начинает мутить.

Я опять