В ее голосе звучала фанатическая решимость идти избранным путем, и я вдруг понял, что сам я никогда и ни к чему не относился с таким рвением и страстью.

– Какое же? – спросил я.

– Моя жизнь, – ответила она. Наши глаза встретились, и я не увидел в ее взгляде ни притворства, ни самолюбования. Оседлав мотоцикл, Лина добавила: – Это и есть лекарство – единственное, которое я знаю. Ничего другого у меня все равно нет.

* * *

Стараясь не коснуться Лины, я перекинул ногу через седло и запустил двигатель. Некоторое время мы сидели на урчащем мотоцикле, глядя на вершины гор. Лина продолжала говорить, и я чувствовал, как с каждым произнесенным ею словом в моей душе приходят в движение какие-то глубинные, могучие пласты, на которые я привык опираться и на которых строил свою повседневную жизнь. Теперь все изменилось, и я ни в чем не был уверен – и в первую очередь я не был уверен в том, что жил правильно и хорошо.

– …До сих пор, копая колодец или работая в саду, люди находят останки тех, кто погиб десять лет назад. Иногда нам удается их опознать, иногда – нет, но и в том, и в другом случае мы устраиваем еще одни похороны и ставим еще один крест. Мы не торопимся забыть… Катастрофа случилась давно, но боль жива по-прежнему, и… и каждый раз, когда я гляжу на эту землю, за которую заплачено потом и кровью моего отца, мне становится радостно при мысли о том, что в нее упали и капли моего пота. Думаю, ему это тоже приятно – ведь он, конечно, смотрит на меня с небес, потому что на самом деле папа вовсе не умер… – Она слегка качнула головой: – Но должна признаться, что мне очень не хватает кофе, который он выращивал.

* * *

Мы ехали на север – сначала по шоссе, потом по грунтовым дорогам, которые указывала мне Лина. Добравшись до побережья, мы повернули на юг. Теперь мы двигались гораздо медленнее, останавливаясь у каждого лагеря, у каждой забегаловки или клуба, где тусовались серфингисты. Таких мест нам встречалось достаточно много. Тихоокеанское побережье Никарагуа – настоящий рай для любителей «оседлать волну», поэтому в сезон здесь бывает на редкость многолюдно. Мы опросили десятки загорелых, мускулистых парней и девушек с разноцветными досками под мышками, но никто из них не видел Сэла и даже не слышал о нем. Похоже, он катался южнее – если, конечно, до сих пор оставался в стране и не перебрался куда-нибудь еще.

В Валья-Крусес мы вернулись только после обеда. Пауло уже был там, но и ему не удалось напасть на след Сэла. Мне не терпелось продолжить поиски, но Лина напомнила, что я обещал помочь Пауло.

– О Сэле не тревожься, – сказала она, заметив мое беспокойство. – До завтра с ним все равно ничего не случится. После полудня в Никарагуа принято отдыхать, поэтому между обедом и ужином здесь вообще ничего не случается. Кроме того… – И она показала на Пауло, который притащил откуда-то три бухты веревки, к которой была привязана замысловатая конструкция из прочных ремней, отдаленно похожая на альпинистскую подвесную систему.

– Ты уметь копать, jefe? – спросил тот, широко улыбаясь.

– Jefe? – переспросил я, глядя на Лину.

– Босс, – коротко пояснила она.

Я показал на веревки:

– А что, собственно, он задумал?

– Разве ты не понял? Пауло мечтает восстановить папин колодец, чтобы люди на плантации могли пить чистую воду.

– То есть он хочет спустить меня вниз?

Она кивнула.

– Я, собственно, не против, – проговорил я. – Но почему именно я?

– Пауло сильнее, ему будет проще опускать тебя вниз и вытаскивать обратно. Кроме того, кто-то должен поднимать бадьи с землей…

– Я не об этом. Почему никто не восстановил колодец раньше? Если, конечно, его вообще можно восстановить…

– Я, кажется, уже говорила: местные жители верят, что там, внизу, обитают духи горы, которые злятся на людей, – терпеливо объяснила Лина. – Вот Пауло и подумал: когда люди увидят, что ты не испугался спуститься вниз, они…

– Они окончательно убедятся в том, что гринго тупые и ничего не понимают.

Лина улыбнулась:

– Как бы там ни было, они поймут, что раз с тобой ничего не случилось, то и им бояться нечего.

– Ага… То есть, иными словами, увидев мое тело, болтающееся на веревке, они устыдятся и возьмутся за работу сами? – с самым глубокомысленным видом заметил я.

В ответном смехе Лины было столько непосредственности, чистоты и веселья, что я невольно заслушался.

– Что-то вроде этого. – Она слегка пожала плечами: – Ты, конечно, можешь отказаться, но… можешь и согласиться.

– Конечно, я согласен, ведь я же обещал! Меня смущает другое – ты, кажется, только что сказала, что после обеда в Никарагуа принято отдыхать… Или к гринго это не относится?

– Почему же? Все люди на земле равны, не так ли? Если хочешь, можешь прилечь минут на сорок… Только в твоем курятнике сейчас градусов сто, не меньше. Ты уверен, что сможешь спать при такой жаре?

– То есть ты намекаешь, что на дне колодца будет гораздо прохладнее?.. Ладно, считай, уговорила. – Я взял из рук Пауло моток веревки и стал машинально ее ощупывать, словно мог таким образом оценить ее прочность. По правде говоря, мне очень хотелось быть уверенным, что веревка выдержит мой вес, но как убедиться в этом, я не знал.

Пауло отмотал конец веревки и, зажав его в руках, несколько раз дернул.

– Очень прочная быть, – сказал он. – Нет бояться. – Выпустив веревку, он схватил меня за руку и прижал к своей могучей «попайской» правой, где под кожей играли крепкие мускулы. – Я держать веревка. – С этими словами Пауло хлопнул меня по плечу. – Нет бояться! – повторил он.

Я посмотрел ему прямо в глаза:

– Ты будешь держать веревку?

– Sí.

– В таком случае я согласен.

Пауло улыбнулся, обнажая свои немногочисленные, но очень белые зубы.

– Vámanos! – громко воскликнул он. – Vámanos!

Старому пикапу Пауло было не под силу доставить нас к сáмому колодцу, но мотоцикл вполне мог справиться с этой задачей, поэтому мы с Пауло отправились на нем. Лина и Изабелла ехали на грузовичке, пока он не начал буксовать на крутом склоне. Тогда они оставили его в безопасном месте и, подложив под колеса большие камни, двинулись дальше пешком. Я, правда, пытался убедить Лину, что прекрасно себя чувствую и что ее помощь вряд ли мне понадобится, но она только покачала головой.

– Ты что, смеешься? – сказала она. – Пропустить такое зрелище? Да ни за что!

И вот мы добрались до места. Бетон колодезного венца местами выкрошился, но надпись, сделанную отцом Лины много лет назад, еще можно было разобрать: «Agua de mi corazon».

Насколько я мог судить, чудовищный сель прошел прямо здесь. Венец колодца треснул, а от навеса не осталось никаких следов. Сам колодец кто-то накрыл толстыми ветками, чтобы никто не свалился вниз, и мы начали с того, что разобрали завал. Наконец обнажился черный зев колодца. Несомненно, он был очень глубок: из шахты даже не пахло сыростью, когда же я бросил туда обломок камня, то не услышал звука падения.