— Помилуй. Отчего же второго? Ты и есть Аваллар.

— Разве? И века между нами этого не изменят? Ничего не переправят, не вычеркнут, не допишут? Какую роль вы отвели себе, мэтр Грайлин? Гисбранд? Стороннего наблюдателя? Сомневаюсь. Ну же, не прибедняйтесь. Вы назначили себя знатоком. Вершителем судеб. Следить, чтоб всё исполнялось, как д`олжно. Вносить правки, если потребуется. Направлять, выправлять. Очень удобная позиция — не в этом ли состоит задача наставника?

Но вы расширили границы своих полномочий. Вы воспитывали не просто ведьмаков. Вы созидали — двойников героев легенд.

— Легенд? — глухо вопросил старик, поднимая просветлевшее лицо. — Я жил этой легендой. Я стоял у ваших костров. Я держал на руках ваших детей.

Оба молчали. Слышны были голоса, обычные звуки обычного дня в Телларионе. Грайлин поглядел в сторону, пожевал губами. Вновь поворотился к Демиану, глянул с суровостью в тёмных диковатых глазах.

— Осуждаешь?

Демиан провёл ладонью по лицу, встретил взгляд.

— Нет, — ответил прямо. — Сам не святой.

— Вспомнил жену?

Что-то в лице Демиана неуловимо дрогнуло, как от пощёчины.

— Вспомнил.

Костёр был сложен, но никто не смел торопить. Каждый понимал, что нынче погребают двоих. И пусть лишь одна превратится в пепел, а второму ещё предстоит сражаться, защищать и созидать — какое-то время, быть может, многие годы — внутри он мёртв. Мир их душам.

Аваллар не позволил прикоснуться к Сантане никому, кроме её брата. Рикмор, почерневший от горя, сидел рядом, заплетал мёртвой сестре косы. Напевал ей что-то, тихо, без слов, и жуткая песня всё длилась и длилась, словно голоса мёртвых маков. А после Рикмор поправил на Сантане плащ, в который укутал её Аваллар, словно пытался защитить от холода, и закрыл спящее лицо чёрной тканью.

Позже Аваллар был ему благодарен. Если бы не Рик, сколько бы ещё продлилось его бдение у тела, сколько бы ещё он вглядывался в её лицо, впечатывая в память эти черты? Мысль о том, что однажды он может забыть её лицо, голос, жесты — всё, что было ею, что однажды время отнимет воспоминания, оставив лишь неясный образ — эта мысль была ему невыносима. Сантана потеряна для него, но в день, когда он забудет её, для него наступит мгновение её окончательной смерти.

Сантану погребали в молчании. Для каждого находилась пусть пара фраз, но Рикмор только смотрел на укрытое чёрной тканью тело остановившимися бесслёзными глазами. И Лар молчал, слова замкнуло.

Не глядя Аваллар принял факел из чьих-то рук. Кажется, он подошёл к самому костру, будто в намеренье шагнуть в огонь, но на самом деле он не думал об этом. От жара трещали волосы и одежда, но он того не чувствовал, как прежде не чувствовал холода, за ночь у тела Сантаны выстудившего до костей. Теодан и Гисбранд держали его за руки, уводя от искр и дыма, столбом воспарившего в безветреную высь.

Он ушёл прежде, чем костёр догорел. Ночью корчился в немом, раздирающем нутро крике, а утром встал прежним, только ещё более одержимым, более безжалостным к себе. Друзья, поначалу ходившие за ним вприглядку, успокоились, и даже Рик не держал обиду за то, что Лар так скоро пережил смерть его сестры.

А просто он не пережил.

***

Её звали Сунтина. Так уж всё сложилось одно к одному, что даже имена у них, ровесниц, рознились всего парой литер. Да они и внешне были очень уж похожи, словно сёстры, разлученные при рождении. Вот только не вплетались в косы Сунтины белые нити, недоставало потаённой силы взгляду, а россыпи родинок — бледной коже. Всё же прочее было при ней: и цветные наряды, и щедрое приданое, и имя славного рода. В силе был её отец, многочисленны его воины и обширны, разумно укреплены земли.

Словом, чего ещё и желать? Дело всем и каждому загодя казалось решённым. И Сунтина, ещё незамужняя девица при отце, стала глядеть по-особому, как госпожа. Аваллар являлся на щедрые пиры, где хозяин усаживал его во главе стола, рядом с собою — и дочерью. Выезжал с ним на охоты и делал другие вещи, которые подобали жениху, но не давал обещаний, сл`ова, что ждали от него все, начиная от ближайших сподвижников и отца девушки, заканчивая её няньками и болтливыми кухонными девками.

Молодой князь появлялся и уезжал; возвращался с очередных сражений, и его чествовали не менее душевно, но хозяин оборонённых земель, хлебосольно и радушно встречая знатного гостя, улыбался всё более принуждённо. Торжествующая уверенность его дочери меркла, блёкла; она уже не смотрела на воинов Аваллара как хозяйка, во взгляде её нет-нет проявлялось что-то загнанное.

Никто не знал наверняка, а если кто и знал, те уж держали язык за зубами. Но откуда-то, не из чьего-то ли вымысла, прошёл слух, будто бы Гисбранд, старый дядька* молодого князя, заперся с ним в покое, и было изрядно выпито горького вина и ещё больше сказано горьких слов. И будто бы молодой князь в сердцах послал старому своему воспитателю такие речи: мол, коль уж его стараниями стал заживо легендой, так пускай и для него самого измыслит лживую сказку покрасивше, чтоб было и ему во что верить. И будто бы надолго мёртво смолк после этих слов и совсем с лица сошёл. А после многословных речей старого Гисбранда ответил одно: что для себя ему уж ничего не нужно, но долг свой он знает и не допустит, чтоб всё, кровью оплаченное, умерло вместе с ним.

(*дядька — учитель, воспитатель юного князя.)

Вот и весь сказ, и не проронил князь более ни слова, и в молчании выезжал из богатого дома. Может, так оно и было, может, подслушали девки-прислужницы, что к дверям приникли, а старик и князь, верно, в разговоре том добрались до редкой откровенности, до глубины такой, что и не таились. Может, оно и правда, потому что седмицы не прошло, а очи Сунтины зажглись лихорадочным, как и румянец, огнём, а отец её закатил такое застолье, что почти все гости на нём перепились так, что ногами на лавках лежали, и хозяин среди первых. Князь Аваллар посватался к его дочери.

***

Сунтина являла собой нечасто встречающееся в запуганных, измученных до животного отупения женщинах той мрачной эпохи сочетание красоты и ума. На своё несчастье: будь она пуста, как статуя, не стала б отыскивать любовь в отношении к ней мужа. Не нашла, разумеется, и, казалось, всё бы ничего: живут ведь и так, и хорошо живут, без бурь и без боли. И матери да сёстрам не поплакаться, скажут: девка глупая, добра не ценишь. Чего богов гневить: муж к ней добр и учтив, руки, как, бывало, отец на мать, не поднимет (но и не обнимет, не прижмёт к груди, — душило изнутри), не поскупится — бери, что ни пожелаешь.

Одного не допроситься было у него — хоть крохи тепла! За одну его обращённую к ней улыбку Сунтина отдала бы все подарки, а за пару ласковых слов не пожалела бы года жизни. Она выходила за героя баллад, но не задумалась тогда, что женой ей предстояло быть не легенде, а мужчине. С юных лет она знала себе цену и то, что цена эта была высока. И теперь, когда её уверенность в себе пошатнулась, она исподволь чаровала мужчин, что окружали её, и, видя их пылкие взгляды, то, как они отыскивали поводы задержаться с нею, то, какие вели речи — с ней и о ней, Сунтина получала ответ, на который рассчитывала: она не подурнела, не лишилась своей мягкой чарующей женской власти. Так почему же тот, кому богами и людьми завещано принадлежать ей, менее всех в её власти?