Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ясмина показала отцу больницу, где она теперь работала детской медсестрой. Она также сказала родителям, что они надеются завести еще одного ребенка. Нет, мама, это не проклятие, и молитвы не помогут! Да, папа, у нас хороший врач. Они рассказали об успехах Жоэль в школе, о ее учительнице по фортепиано и о прекрасной израильской кухне. Они даже рассказали, что Ясмина стыдится того, что она не настоящая ашкенази. Только не рассказали о молчании – о том вязком молчании, что расползалось в их семье, как лужа под протекающей крышей. И не рассказали, что Ясмина нашла мужчину, с которым она говорила обо всем, о чем молчала дома. И это не Виктор. Господин Розенштиль. Под кроватью Ясмины лежала тетрадь, куда она записывала свои сны. Дважды в неделю она ложилась на кушетку Розенштиля и читала ему свои записи. И не дай бог кто-то прикасался к этой тетради.
* * *
Однажды вечером Морис снял трубку, чтобы позвонить Виктору.
Шалом, Виктор. Твои родители здесь.
Да. Из Туниса. На самолете.
Хочешь поговорить с ними?
Почему нет?
На следующий день Альберт написал сыну письмо.
Виктор не ответил.
Тогда они решили навестить его. Хмурым апрельским днем они сели в шерут и отправились в Рамат-Авива, где Виктор жил в светло-сером многоквартирном доме. Там все было новым: улицы, деревья и столбы электропередач. Мими и Ясмина позвонили в дверь, та открылась, и они исчезли в доме. Морис и Альберт остались снаружи с Жоэль.
– Виктор поссорился с дедушкой. (Так ей объяснили.)
– Почему?
– Это произошло очень давно.
– Когда?
– Когда ты еще не родилась.
* * *
Они пошли к морю, где купили мороженое, а потом гуляли по берегу. Наконец-то никто не разыгрывал спектакля. Морис и Альберт разговаривали как старые друзья, искренне привязанные друг к другу. На песчаном пляже люди в шортах играли в маткот [56]. Чайки парили, ловя потоки воздуха. Все было светлым, летним и беззаботным.
– Может, нам переехать сюда? – спросил Альберт.
– Было бы здорово. Как ты думаешь, Жоэль?
– Да. Переезжайте к нам!
– Ты помнишь Пиккола Сицилию? – спросил Альберт.
Жоэль не знала, помнит ли она. Были истории, которые она, возможно, помнила. И были образы в ее голове.
– Почему бы тебе не навестить нас там?
– А как там?
– Лучше, чем здесь. Хотя мы не знаем, надолго ли.
Альберт был первым антисионистом, которого встретила Жоэль. Она и не знала, что еврей – это необязательно сионист. Все знакомые ей люди были одновременно и тем и другим. Для Альберта алия, то есть иммиграция в еврейское государство, была равносильна отказу от его savoir-vivre, жизненного уклада, коренившегося в его светских убеждениях и в средиземноморском мире. Альберт не забыл, что именно мусульманская семья предложила его семье защиту от нацистов. Они переживали хорошие и плохие времена, евреи подвергались дискриминации со стороны мусульман, а мусульмане – со стороны европейцев, но в Пиккола Сицилии люди всегда делились своим хлебом – независимо от того, откуда они пришли и как они молились. Но будущее сделалось ненадежным. Альберт рассказал о волнениях, сотрясавших страну, о борьбе партизан против французской армии, о забастовках, убийствах и комендантском часе. С уходом французов многие евреи – в отличие от мусульман – почувствовали себя не освобожденными, а брошенными сиротами. Еврейская буржуазия, некогда иммигрировавшая из Европы, внезапно оказалась на неправильной стороне истории. Победившие арабские националисты хотя и объявили Тунис светской республикой и отменили шариат, но государственным языком был арабский, а религией – ислам. Евреи и христиане получили равные права, но евреи все еще помнили свой прежний статус зимми среди мусульман, который бей отменил только в XIX веке, – они тогда находились под защитой, но были гражданами второго сорта. На базаре и в кафе можно было услышать, пока вполголоса, как зреет недовольство.
– Что вы делаете с арабами в Палестине? Как вам не стыдно!
– Что значит «вы»? Мы евреи, но не сионисты! Иначе мы были бы уже не здесь, а там.
– Но вы поддерживаете их своими деньгами!
– Нет! Мы платим налоги здесь!
– Разве вы не слышали? Еврейский союз платит за каждого еврея, который едет в Палестину! А Бургиба [57] продаст вас всех по мешку риса за голову, вот увидите!
Звезда Давида, украшавшая двери старых домов и стены Большой мечети Туниса, превратилась из религиозного символа в знак государства, название которого никто не хотел произносить. До сих пор в Израиль обычно эмигрировали люди победнее, в основном автохтонные евреи, из сионистских убеждений или в надежде на лучшую жизнь. Еврейская и мусульманская буржуазия все еще держалась вместе. Если уж переезжать, то Альберт и его друзья думали о Франции, стране своей культуры, у них были ее паспорта, они любили ее язык, там жили их друзья и родственники. На мусульманские приемы теперь приглашали даже больше еврейских гостей, чем раньше, и наоборот, как бы заверяя друг друга, что все остается по-прежнему. Но евреи, слушавшие радио «Голос Израиля», с тревогой смотрели на Каир, Триполи и Багдад, где происходили жестокие антиеврейские выступления. Даже в Багдаде, где когда-то треть населения составляли евреи! Со времен израильско-арабской войны еврейские учреждения подозревались в том, что они вражеские агенты. Сионистские организации помогали евреям эмигрировать в Израиль. От Касабланки до Тегерана сотни тысяч евреев покидали свои дома, зачастую не имея возможности забрать с собой имущество. Страх и недоверие завладели умами и замкнули сердца.
Национализм, говорил Альберт, есть корень всего зла. Он открыл двери варварству. И именно поэтому Альберт еще больше хотел остаться в Тунисе. Эмиграция в еврейское государство станет для него признанием того, что культура сосуществования, которую они строили веками, потерпела крах. Он не верил ни в Бога, ни в высшие расы. Он верил в справедливость. По его словам, иудаизм принес человечеству понимание, что сила закона стоит над законом сильнейшего. А если и было в мире место, которое это воплощало, так это его маленький, пестрый прибрежный квартал на берегу Тунисского залива, где у него по-прежнему есть врачебная практика. А Мими по-прежнему качает головой,