всего, не выходит за эти пределы. Память людей о родственниках в основном ограничивается теми, кого они застали в живых в течение своей жизни: например, они помнят прадедушку и прабабушку, с которыми встречались, будучи детьми. Лишь некоторые люди помнят многое о более далеких предках (за исключением тех, кто специально это узнает, чтобы похвастаться). Даже в тех обществах, в которых практикуется поклонение предкам, редко от кого-нибудь требуют знания своей родословной, скорее почитают всех предков.

Люди в большинстве локальных групп охотников-собирателей еще меньше внимания уделяли знанию своих точных биологических взаимосвязей. Слабые связи с прошлым и его людьми делали сохранение такой информации маловероятным[668]. Упоминание предков сулило несчастье, и поэтому представляло в большей или меньшей степени табу для бушменов, следовательно, выяснение дальнего родства по крови, вероятно, не обещало ничего хорошего. Коренные австралийцы никогда не говорили об умерших, поэтому их забывали через поколение. Поразительная причина изменения языка некоторых аборигенов заключалась в том, что после смерти конкретного человека следовало избегать использования любого слова из словарного запаса, которое случайно звучало как имя умершего. Люди должны были придумать новое слово[669].

Что касается охотников-собирателей, то культура и другие маркеры брали верх над генетикой. В некоторых племенах американских индейцев семьи могли усыновлять детей, захваченных во время битвы, и такая практика приводила к усилению резерва воинов в племени. Усыновленных детей связывали с племенем не кровные узы, а приверженность обычаям племени, которые они усваивали наряду с другими детьми. Такое совместное воспитание означало, что и семьи, и их общества были культурно однородными и генетически разнообразными[670]. Даже в том случае, когда родословные считали важными, их могли придумывать, так же как истории групп. Члены центральноазиатских племен, которые заявляют о чистой родословной, оказывается, связаны с членами своего собственного племени не больше, чем с популяцией в целом[671].

Что действительно играло роль для охотников-собирателей, так это терминология, связанная с родством. В общинах обычным явлением было фиктивное родство, иногда называемое культурным родством, – способ обеспечить каждому человеку символическую связь с другими. Например, люди использовали такие слова, как «отец» или «дядя», для обращения к членам своего сообщества, и все отцы и дяди были равны[672]. Это может объяснить, почему, несмотря на то что бушмены ценили близких родственников (с которыми они были связаны генетически), таких как биологические родители, дедушки и бабушки, братья и сестры, в их языках не было слова, обозначающего «семья»[673]. Когда бушмены говорили о родственнике, они не обязательно имели в виду кровного родственника: часто это мог быть любой, по отношению к которому использовался данный термин, обозначающий такое фиктивное родство. Мужчина не мог жениться на женщине, которая считалась его сестрой, в каком бы дальнем родстве они ни состояли. Основная ценность фиктивного родства заключалась в поддержании социальных сетей взаимодействия, основанных на правилах, касающихся всего: от монументальных проблем, таких как брак, до таких деталей, как решение вопроса о том, кто с кем должен обмениваться подарками. Отголоски таких представлений сохраняются и сейчас, когда мы называем не связанного с нами родством человека так, будто он – член семьи. Не так ли, сестра/брат?

Одна из причин не придавать слишком большого значения дальнему кровному родству заключается в том, что если оценивать с точки зрения генетики, то только ближайшие родственники действительно важны[674]. Родственник есть родственник. Мы все в какой-то степени связаны. За исключением ближайших семейных связей, родственники, исходя из их общей ДНК, сливаются с общей популяцией, и довольно быстро. Произведите вычисления, и вы выясните, что двоюродные братья и сестры имеют 12,5 % унаследованных общих генов, троюродные – ничтожные 3 %. Даже два человека, случайно выбранные в одном сообществе, могут иметь такую же крошечную долю общих генов совершенно случайно. Следовательно, каким бы IQ, если речь идет о знании родственных взаимосвязей, люди ни обладали, вероятнее всего, это касается лишь немногих ближайших родственников.

На деле культура влияет на то, кого мы считаем семьей. Многие латиноамериканцы, например, полностью опираются на расширенные семьи[675]. И все же лишь немногие культуры устанавливают абсолютные правила, касающиеся принадлежности к семье, помимо ближайших родственников. При описании нашей семьи мы не ожидаем столкнуться с целым рядом одинаковых имен, совпадающих с именем одного из наших кузенов, хотя можем предвидеть, что некоторые из них повторяются. Несмотря на это, связи с более широкой сетью кровных родственников могут иметь ценность для выживания и размножения, когда эти родственники обязаны прийти друг другу на помощь. Конечно, готовность помочь выражают и люди, не связанные родством, и такая помощь может быть так же ожидаема. Фраза «относитесь друг к другу как к семье» передает, насколько обычно подобное сотрудничество среди членов тесно связанных групп, таких как воинские подразделения и церковные приходы[676]. Было бы также неверно утверждать, что помощь проще всего (либо гарантированно) можно получить от генетически близких членов семьи. Вспомните, как вы конфликтовали с братом или сестрой, и это вовсе не новость, учитывая, что сибсы конкурируют за внимание измученных родителей[677]. Диккенс в «Холодном доме» упоминает о том, что «печально, но бесспорно, что даже у сильных мира сего бывают бедные родственники»[678]. Тем не менее семьи могут восстать и наказать любого среди них, кто не проявляет щедрость. Поэтому от обязательств перед семьей трудно уклониться. Для большинства людей, несмотря на все неприятности, родственники есть родственники на всю жизнь[679].

Если локальные группы охотников-собирателей так мало думали о настоящих родословных, то откуда взялась наша современная одержимость и зависимость от взаимоотношений в расширенной семье? Генеалогическое древо стало предметом беспокойства для охотников-собирателей, отказавшихся от образа жизни, при котором они владели лишь тем, что могли нести с собой. У людей, осевших на одном месте, которые наследовали социальное положение и материальные предметы, имелись веские причины знать свою родословную[680]. Точно так же в индустриальных обществах больше всего поощряются расширенные семьи, когда имеется богатство, которым можно поделиться[681]. Сам размер таких обществ тоже поощряет людей, создающих комплекс обширных и надежных связей, и сети родства предоставляют для этого постоянно доступный путь. Приобретенная способность представлять расширенные семьи, а также отслеживать и ценить такие взаимоотношения, появилась в процессе эволюции человека недавно. Для этого необходимы сложная коммуникация и обучение, и эта характеристика серьезно зависит от ожиданий каждого общества.

Возможно ли, что отношение людей к обществу является ошибкой разума, неправильным мысленным представлением о родственниках? Так могло бы быть, если бы люди ошибочно принимали