для того, чтобы укрепить дух собственного народа, поглощая жизненную силу чужой группы[700]. Избыток стрел, превративших тела в некое подобие подушечки для иголок, и безобразное уродование трупов заставляют вспомнить об убийствах, совершенных волками в Йеллоустонском нацпарке, и о жестоких избиениях, которые устраивают шимпанзе чужакам, будто те – предмет охоты. Когда клевета превращается в демонизацию, характер насилия, который в ином случае считался бы психопатическим, становится нормой. То, что в любое другое время осуждали бы как нечто гнусное и чудовищное, становится поводом для празднования.

Как и у других животных, ключом к пониманию, когда и почему агрессия превращается в буквальном смысле в массовое убийство, является групповая идентичность. Соседние локальные группы бродячих охотников-собирателей более чем вероятно принадлежали к одному и тому же обществу и не проявляли враждебности[701]. Конечно, не все хорошо ладили друг с другом, и конфликты между отдельными людьми могли стать отвратительными, но локальные группы в целом не держали злобы на другие локальные группы своего общества и не считали их враждебными. Групповая агрессия, как правило, была направлена на другие общества. Масштабы и форма такого насилия долгое время были в антропологии спорным вопросом. С определенностью можно сказать, что бродячие охотники-собиратели уклонялись от высокорискованных столкновений[702]. Их положение было сравнимо с положением муравьев с маленькими колониями, тоже не имеющих постоянных сооружений и обладающих небольшим имуществом, которое следовало бы защищать: когда угрожали чужаки, разумно было просто уйти[703]. Кочевники предпринимали более опасные действия только во времена острого соперничества и конфликта, как мы видели на примере бушменов ≠ау//еи, которые превратились в воинственных агрессивных соседей в XIX в. Бойня, подобная той, что произошла в Джебель-Сахаба, была редкостью для людей в локальных группах – вероятно, в этом месте находилось поселение охотников-собирателей. Люди-кочевники, как и шимпанзе и паукообразные обезьяны, которым тоже свойственно слияние-разделение, предпочитали тайные вылазки.

Набеги часто оправдывали как расплату за кажущиеся грехи другой стороны, например колдовство или вторжение на территорию[704]. Даже если налетчикам удавалось определить конкретного человека, совершившего проступок, спровоцировавший их нападение, они, как правило, выбирали мишенью всякого, кто мог легко попасться им в руки. Безразличие в части выбора жертвы было закономерным результатом рассмотрения чужаков (в случае кочевников, вероятно, это были те, кого агрессоры знали) как идентичных и взаимозаменяемых. Это также давало незваным гостям возможность напасть и быстро уйти невредимыми. Как только люди сводятся к категории, они все становятся равноценными мишенями. Библейская установка «око за око» не делает различий между очами; считается, что несправедливость, совершенную всего одним или несколькими чужаками, можно исправить нападениями на любого, принадлежащего к их «виду». Такая социальная подмена оборачивается против того, кто так считает, поскольку соотечественники жертв рассматривают их в качестве уникальных и безвинных людей. Страдания жертв воспринимаются как вред, нанесенный всем, поэтому возмездие неизбежно[705]. Ни одно из известных нам животных не направляет свою агрессию и не вершит расправу с чужими группами таким образом.

Принимая во внимание, что у локальных групп охотников-собирателей было мало материальных ценностей, какова же была награда в таких столкновениях, за исключением немедленного утоления жажды крови? В человеческих обществах, так же как и в сообществах шимпанзе, агрессорами преимущественно были мужчины, обладавшие контролем над частными владениями, которые (с точки зрения биолога) давали ресурсы, необходимые для выращивания потомства. Одним из ценных ресурсов были женщины, рожавшие детей, и женщин могли захватывать во время рейдов. Кроме того, сама территория могла выступать в качестве ценного актива. Тем не менее описания захвата территории охотниками-собирателями встречаются очень редко[706]. Одна деталь, которую упоминает антрополог Эрнест Берч в рассказе об эскимосах инупиак, дает ключ к разгадке, почему это так: «Подавляющее большинство людей считали, что их собственные владения были лучшим местом для жизни, и они могли долго и пространно рассуждать о том, что в них было такого особенного»[707]. Вероятно, точка зрения «в чужом саду трава всегда зеленее» редко имела смысл в традиционных обществах, где люди росли, зная каждую кочку на родной земле. Нелогично было жаждать заполучить соседскую землю, если только она не обеспечивала серьезных улучшений по сравнению с хорошо знакомым районом. При этом налеты могли продолжаться до полного уничтожения группы соперников и до тех пор, пока не был надолго занят каждый участок земли. Какими бы крошечными ни казались нам сегодня общины, их относительный размер, вероятно, имел решающее значение для их успеха. Более крупные группы могли вытеснять маленькие, даже когда они решали не выставлять напоказ свое могущество, – вот доисторический первоисточник девиза «мир с позиции силы».

Насилие и идентичность

Еще одним результатом агрессии является укрепление единства. «Разве войны… являются чем-либо иным, нежели средством, питающим, укрепляющим и поддерживающим народ?»[708] – эти слова маркиза де Сада, написанные им после Французской революции, заставляют вспомнить о нацистских съездах в Нюрнберге[709]. Когда злоба членов общества направлена на чужаков, отождествление с обществом усиливается; чувство общей цели и общей судьбы людей, поднявшихся как один, укрепляется[710]. Для того чтобы выковать такого рода единство среди янки на севере Соединенных Штатов, понадобилась Гражданская война. «До войны наш патриотизм выражался в фейерверке, салюте, серенаде летними вечерами и в праздники, – размышлял Ральф Уолдо Эмерсон. – Теперь смерти тысяч и решимость миллионов мужчин и женщин показывают, что он настоящий»[711].

Уильям Грэм Самнер, социолог, который ввел термин «этноцентризм», столетие назад писал в широко обсуждавшемся отрывке: «Постоянная опасность войны с чужими – это то, что сплачивает членов “мы”-группы изнутри и не дает развиться в ней разногласиям, которые ослабили бы ее военную мощь»[712][713]. По Самнеру, идет ужасная игра: война с внешним врагом и мир внутри взаимозависимы. Любое соперничество и конфликт с чужаками перенаправляет внимание людей с соперничества и конфликтов друг с другом на их идентичность как группы[714].

Является ли насилие по отношению к чужакам обязательным для сохранения целостности общества или нет, понятно, что противопоставление нас самих чужакам и особенно тем, кому мы отводим роль врага, помогает выдвинуть наше общество на передний план в повседневной жизни. Мы объединяемся под влиянием стремления к самозащите. Израильский психолог Даниэль Бар-Таль рассказывает своим читателям, что каждое общество выбирает группы, которые «служат в качестве символов зла, греха и порока», чья угроза, даже если она действительно существует, обычно всячески подчеркивается[715]. В Соединенных Штатах в последние годы эта роль досталась России, Северной Корее и Ирану. Если вдруг противника не окажется, люди будут искать до тех пор, пока