он успел полностью впрыснуть свой яд. Но мой опыт не идет ни в какое сравнение с тем, что приходится пережить подросткам сатере-маве, которых кусают десятки муравьев-пуль в течение пяти минут: это похоже на пытку и уж точно сопоставимо со страданиями от множества ран, полученных в бою[620]. Неудивительно, что сатере-маве предрасположены к битвам.

Конечно, людям не нужны ритуалы, чтобы быть готовыми поддержать друг друга. В опасные времена они могут объединиться так же решительно, как это делает табун лошадей, когда противостоит стае волков. Вступление в борьбу ради общего блага может быть источником радости и вдохновения, но это связано с опасностью. Соотечественники реагируют как один даже если некоторые испытывают противоположные чувства относительно образа действий группы. Например, они могут скрывать свое мнение из-за опасений, что их отвергнут или сочтут трусами, или чтобы просто соответствовать вызывающему трепет моменту. Какими бы независимо мыслящими не были люди как личности, их различия могут быть отставлены в сторону ради поддержки реакции группы[621]. Специалист по психологии развития Брюс Худ сделал следующее замечание о подобных ситуациях: «Какой бы собственной личностью мы, по нашему убеждению, ни обладали, ее заглушают другие»[622].

Я не хочу сказать, что все присоединятся к демонстрации единства. Степень сотрудничества и доверия может возрасти, но такое отношение не всегда разделяют все члены общества. Если кто-то будет открыто не согласен, большинство, завернувшееся во флаг, посчитает это проблемой. Отстаивание персональной точки зрения может быть крайне непопулярным или даже считаться предательством, настолько отвратительным нарушением верности, что в средневековой Европе это полагали грехом, заслуживающим сдирания кожи или потрошения[623]. «Мы все в одной лодке» превращается в нечто более серьезное: «Кто не с нами, тот против нас»[624]. Лучше уступить или, по крайней мере, представить дело так, будто у вас не было выбора, если вас потом призовут к ответу. Нацистские преступники, выступая в свою защиту на Нюрнбергских процессах, утверждали, что они лишь выполняли приказы. Следовательно, мы не только отказываемся от здравого смысла в пользу слепой веры в наше общество, но и избавляемся от чувства вины за его действия или наши собственные, совершенные от его имени.

У людей, которые решились применить электрический шок к другому человеку после того, как им это приказал сделать кто-то из начальства, наблюдается угнетение мозговой активности, свидетельствующее о том, что те, кто действует по приказу, эмоционально дистанцируются от последствий[625]. Когда мы не просто слушаем командира, а следуем общей воле и опьянены групповыми эмоциями, наше чувство виновности может вообще исчезнуть. Испытываемое нами рвение разрешает нам идти по пути, за который мы не захотели бы быть привлечены к ответственности, если бы поступали так в одиночку[626]. Более того, ощущение похожести и взаимозаменяемости обеспечивает нам безопасность в нашей анонимности. Будь то воинские соединения, подобные тем, которые маршировали в Нюрнберге, или хаос на поле сражения, обычные солдаты обучены действовать так же надежно, как клоны, и их невозможно отличить.

Если толпа объединяется без плана или явного лидера, ее действия могут быть в такой же степени внезапно возникающими свойствами коллектива, как единое поведение полчища муравьев-кочевников. Может показаться, что человеческая масса достигает целей благодаря собственной воле, несмотря на то что вклад каждого отдельного человека очень мал. Однако может быть и так, что реакцию толпы грамотно координируют, но ее действия бестолковы: или неадекватны, или дают людям преимущество, но, как правило, совершенно безнравственны. Группа без лидера, вероятно, принимает здравые решения только в тщательно сконструированных условиях, при которых участников опрашивают после того, как каждому человеку предоставят время для защиты собственных предпочтений, на которые не оказывают влияние другие. В противном случае то, что часто называют «интеллектом» роя, можно более точно охарактеризовать как власть толпы, когда участники отказываются от своей воли и поддаются групповой истерии[627]. Присоединение к массам предоставляет тем, кто обычно лишен власти, лазейку, позволяющую получить внушающее страх влияние, вплоть до насилия банд и геноцида.

Евреи, успешный и вызывающий зависть этнос (такой, которого враждебные чужаки считали холодно настроенным, но компетентным), столкнулись с классической реакцией, которая приходила в голову при нацистах. Хотя до Холокоста евреям скупо демонстрировали уважение и покровительствовали их бизнесу, когда проблемы обострились, начались гонения – массовое обвинение жертв[628]. Эта закономерность повторяется на протяжении истории. В 1998 г. во время беспорядков на Яве на жителей-китайцев нападали по тем же причинам. В ходе бунтов в Лос-Анджелесе в 1992 г. американцы корейского происхождения стали целью своего рода коллективной истерии, которая временами переходила в массовое убийство[629]. То, что происходит, когда напряжение растет, не имеет никакого отношения к разумности[630]. Потрясает легкость, с которой обычные люди пробуждаются, чтобы наносить вред, исходя из самых туманных обоснований. После геноцида в Руанде большинство хуту признавали, что тутси были прекрасными соседями. Изменению такой точки зрения способствовало не просто распространение сравнений тутси с насекомыми: отношение к убийствам как к норме поддерживали прежде имевшиеся, но скрытые предубеждения, которые вышли на поверхность; по словам одного из участников событий, «когда началось насилие, оно обрушилось на нас, как внезапно начавшийся дождь»[631].

Маленькие группы мыслящих людей справляются ничуть не лучше. Групповое мышление способно материализоваться, желание братства и единства затмевает поставленную цель – принимать разумные решения[632]. Люди могут представлять в ложном свете свое восприятие фактов, чтобы соответствовать ожиданиям группы[633].

Трагедия человеческого существования заключается в том, что поведение нашей группы может подтверждать страхи и предубеждения, которые имеются у чужаков относительно нас. Оказывается, мы действительно способны действовать как единое целое и копировать поведение друг друга. Воспринимаемая взаимозаменяемость людей больше всего соответствует реальности в период высокой напряженности, и мы можем идти в ногу так же, как солдаты на параде. Внутри нашего общества, как и в других, такая напряженность побуждает к сотрудничеству или по меньшей мере к молчаливому согласию с образом действий общества. Затем она усиливает ощущение, что наши судьбы связаны и не в ладах с другими, объединенными таким же образом.

Это ощущение похожести на других может распространяться и на повседневное поведение. Хиваро в Эквадоре были садоводами и охотниками на крупную дичь. Для хиваро убивать тех, кто «говорит по-другому» (то есть другие племена), а затем с помощью специального набора приспособлений высушивать головы своих жертв было обязательным[634]. Такой свирепости по отношению к чужакам можно противопоставить относительную мягкость обществ бушменов в недавнем прошлом. Жестокость хиваро и доброта бушменов – это стереотипы, и весьма спорные, особенно в