не найдется новый враг – или его придумают. Мы выступаем как один против террористов, беженцев, незаконных мигрантов, занимающих рабочие места, или членов нашего собственного общества, обладающих, по нашему мнению, ложными убеждениями, с легкостью переключая свой гнев с одних на других. Когда такая враждебность глубоко встроена в групповую идентичность, ею начинают слишком дорожить, чтобы от нее отказаться. Подобной позиции упрямо придерживаются многие израильтяне и палестинцы; каждая сторона стала действовать с исключительной солидарностью и неизменной решимостью признавать существование различий между ними.

Ситуацию еще больше усугубляет тот факт, что из-за нашей слабой способности оценивать риск наша реакция на внешние группы часто бывает слишком острой. Частью проблемы является избирательный подход людей к выбору информации, склонность, которая не сулит ничего хорошего для межгосударственных и межэтнических отношений. Мы более вероятно будем помнить чужака, нанесшего нашему обществу вред, чем того, кто делает столько же добра[716]. Новости о террористах приводят в действие спусковой механизм наших предубеждений, даже несмотря на то, что вероятность погибнуть в результате террористического акта гораздо меньше, чем вероятность умереть, поскользнувшись в ванне, в результате падения. Наша повышенная чувствительность имеет смысл, если учитывать, что человеческий мозг эволюционировал таким образом, чтобы распознавать все, что могло бы нанести вред людям, объединявшимся в маленькие группы в древности. Наша сверхчувствительность к подобным угрозам – пережиток далекого прошлого – может заставить людей слишком поспешно встать на тропу войны[717].

Но с другой стороны, боязнь физического вреда – возможно, не единственная причина нашей тревоги. Для понимания наших страхов не следует недооценивать роль идентичности, включая наше восприятие идентичности чужаков, которые нам не нравятся или нас пугают. Люди склонны цепляться за негативные стереотипы, даже когда у них нет для этого настоящих оснований (вероятно, это объясняет когда-то бытовавшее среди племен убеждение в том, что люди из соседнего племени, внушавшего страх, – каннибалы)[718]. Сильные эмоции могут поддерживаться видом могущественных человеческих маркеров, особенно объектов символического значения, и тем, как к ним относятся[719]. Поэтому, если чужаки демонстрируют уважение к нашему флагу, мы воспринимаем их как заслуживающих доверия и в ответ относимся к ним тепло. И наоборот, любое отношение к символу, воспринимаемое как плохое, приводит в ярость: вспомните о шумных протестах, которые начинаются, когда избивают чучело нашего лидера. Наша привязанность к эмблемам идентичности означает, что причина, по которой мы впадаем в панику из-за терроризма, но не паникуем из-за падений в ванне, заключается не в том, что террористы, возможно, угрожают нам как индивидам, а в том, что они способны навредить объектам, имеющим символическое значение для нашего общества. Вспомните о башнях-близнецах и Пентагоне. Страх повторения событий 11 сентября приводит групповые эмоции в состояние повышенной готовности.

Уход от насилия: уроки природы

Остается вопрос из вопросов: применима ли к обществам характеристика «клюв и клык всегда в крови»[720], данная природе Альфредом Теннисоном? Действительно ли разделение мира на группы обязательно ведет к отчужденности между людьми? Это на самом деле так в случае муравьев, у разных видов которых не существует альтернативы конфликту между сообществами: они постоянно воюют и борются за ресурсы, прежде чем их расхватают соседние колонии. Можно предположить, что это справедливо и для людей тоже по одной простой причине: пространство для человеческих обществ ограниченно, точно так же, как ограниченно пространство для индивидов. Когда общества процветают благодаря конкурентным преимуществам, которые они предоставляют своим членам в сравнении с чужаками, они редко готовы охотно уступить чужакам хоть что-нибудь, если только в результате этого действия не извлекают какую-нибудь очевидную выгоду. Отсюда и латинская поговорка Homo homini lupus – «Человек человеку волк».

При определенных обстоятельствах животные могут менее настороженно относиться к чужакам. Нечто подобное достижению гармонии было зафиксировано даже у драчливых волков. Волки, как и пятнистые гиены, могут проходить через чужую территорию, преследуя мигрирующие стада. Правда, трудно сказать, ведут ли они себя так благодаря вежливости собственников территории, или это коварное вторжение. Более убедительно поведение волков в Алгонкинском провинциальном парке в Канаде, где 40 лет назад стаи волков положили начало традиции, которая не наблюдается больше нигде. Вместо того чтобы занимать свои территории круглый год, волки каждую зиму следуют за мигрирующими оленями к маленькому участку земли рядом с парком – зимнему пастбищу для оленей. Здесь скапливается достаточно оленей, чтобы накормить всех волков. Стаи не то чтобы ведут себя по-компанейски, но, учитывая, что их плотность в десять раз превышает обычную, они живут в мире. В одном случае две стаи на время объединялись без происшествий; однажды три стаи в течение дня без всяких ссор питались мясом с одной туши. Подобное осторожное безразличие можно считать минималистичной формой партнерства. Это также служит свидетельством гибкости вида (обычно отличающегося ксенофобскими настроениями), который, по нашим предположениям, действует на основании инстинкта.

Среди животных, известных своей дружелюбностью, выделяются саванные слоны и афалины. У слонов обычно наиболее сильна привязанность между основными группами, имеющими общую историю, – теми, что разделились в прошлом. Члены связанных основных групп устраивают церемонию приветствия: издавая рокот и трубя, они хлопают ушами и кружатся на месте. Члены одной основной группы знают слонов из другой группы, и некоторые особи дружат. Во Флориде дельфины из одного сообщества присоединяются к другому и взаимодействуют по-дружески. Но даже у этих видов животных не все так гладко. Боевые шрамы самцов афалин связаны со стычками на границе. Саванные слоны избегают основных групп, которые им неизвестны или не нравятся, подслушивая инфразвуковые сигналы других слонов. Часто крупная основная группа или группа с сильным матриархом оттесняет слабую от дерева или водопоя. Такая демонстрация силы может влиять на здоровье и размножение отдельных членов сообщества и выживание самих сообществ[721].

Бонобо наиболее известны мирными отношениями между сообществами: у них сообщества открыто перемешиваются. Каждое сообщество имеет собственный участок, но вместо того, чтобы сурово защищать эти пространства, подобно шимпанзе, бонобо проходят через чужую территорию, чтобы нанести дружеский визит, сопровождаемые детенышами. Бонобо даже предпочитают давать еду незнакомцам, не являющимся членами их сообщества, – выдающееся свидетельство того, с каким энтузиазмом они строят «международные» отношения[722]. Вместе с тем бонобо едва ли ведут себя бесцеремонно во время своих светских визитов. Хотя бонобо не крадутся, подобно налетчикам-шимпанзе, территориальные границы существуют, и их пересекают с должной осторожностью. Обитатели территории могут отреагировать на появление чужих яростным преследованием, криками, укусами и царапинами. Потом все обычно успокаиваются, но, если смешению не предназначено состояться, посетители отправляются домой. Более того, определенные сообщества никогда не видели вместе. Так