И в его глазах, сухих и воспаленных от лихорадочного жара,накипела слеза.

– Нет, не хочу, – отвечала Нелли, не подымая головы.

– Почему же, дитя мое? У тебя нет никого. Иван не можетдержать тебя вечно при себе, а у меня ты будешь как в родном доме.

– Не хочу, потому что вы злой. Да, злой, злой, – прибавилаона, подымая голову и садясь на постели против старика. – Я сама злая, и злеевсех, но вы еще злее меня!.. – Говоря это, Нелли побледнела, глаза еезасверкали; даже дрожавшие губы ее побледнели и искривились от прилива какого-тосильного ощущения. Старик в недоумении смотрел на нее.

– Да, злее меня, потому что вы не хотите простить свою дочь;вы хотите забыть ее совсем и берете к себе другое дитя, а разве можно забытьсвое родное дитя? Разве вы будете любить меня? Ведь как только вы на менявзглянете, так и вспомните, что я вам чужая и что у вас была своя дочь, которуювы сами забыли, потому что вы жестокий человек. А я не хочу жить у жестокихлюдей, не хочу, не хочу!.. – Нелли всхлипнула и мельком взглянула на меня.

– Послезавтра Христос воскрес, все целуются и обнимаются,все мирятся, все вины прощаются... Я ведь знаю... Только вы один, вы... у!жестокий! Подите прочь!

Она залилась слезами. Эту речь она, кажется, давно ужесообразила и вытвердила, на случай если старик еще раз будет ее приглашать ксебе. Старик был поражен и побледнел. Болезненное ощущение выразилось в лицеего.

– И к чему, к чему, зачем обо мне все так беспокоятся? Я нехочу, не хочу! – вскрикнула вдруг Нелли в каком-то исступлении, – я милостынюпойду просить!

– Нелли, что с тобой? Нелли, друг мой! – вскрикнул яневольно, но восклицанием моим только подлил к огню масла.

– Да, я буду лучше ходить по улицам и милостыню просить, аздесь не останусь, – кричала она, рыдая. – И мать моя милостыню просила, акогда умирала, сама сказала мне: будь бедная и лучше милостыню проси, чем...Милостыню не стыдно просить: я не у одного человека прошу, я у всех прошу, авсе не один человек; у одного стыдно, а у всех не стыдно; так мне одна нищенкаговорила; ведь я маленькая, мне негде взять. Я у всех и прошу. А здесь я нехочу, не хочу, не хочу, я злая; я злее всех; вот какая я злая!

И Нелли вдруг совершенно неожиданно схватила со столикачашку и бросила ее об пол.

– Вот теперь и разбилась, – прибавила она, с каким-товызывающим торжеством смотря на меня. – Чашек-то всего две, – прибавила она, –я и другую разобью... Тогда из чего будете чай-то пить?

Она была как взбешенная и как будто сама ощущала наслаждениев этом бешенстве, как будто сама сознавала, что это и стыдно и нехорошо, и в тоже время как будто поджигала себя на дальнейшие выходки.

– Она больна у тебя, Ваня, вот что, – сказал старик, –или... я уж и не понимаю, что это за ребенок. Прощай!

Он взял свою фуражку и пожал мне руку. Он был как убитый;Нелли страшно оскорбила его; все поднялось во мне:

– И не пожалела ты его, Нелли! – вскричал я, когда мыостались одни, – и не стыдно, не стыдно тебе! Нет, ты не добрая, ты и вправдузлая! – и как был без шляпы, так и побежал я вслед за стариком. Мне хотелосьпроводить его до ворот и хоть два слова сказать ему в утешение. Сбегая слестницы, я как будто еще видел перед собой лицо Нелли, страшно побледневшее отмоих упреков.

Я скоро догнал моего старика.

– Бедная девочка оскорблена, и у ней свое горе, верь мне,Иван; а я ей о своем стал расписывать, – сказал он, горько улыбаясь. – Ярастравил ее рану. Говорят, сытый голодного не разумеет; а я, Ваня, прибавлю,что и голодный голодного не всегда поймет. Ну, прощай!

Я было заговорил о чем-то постороннем, но старик толькорукой махнул.

– Полно меня-то утешать; лучше смотри, чтоб твоя-то неубежала от тебя; она так и смотрит, – прибавил он с каким-то озлоблением ипошел от меня скорыми шагами, помахивая и постукивая своей палкой по тротуару.

Он и не ожидал, что будет пророком.

Что сделалось со мной, когда, воротясь к себе, я, к ужасумоему, опять не нашел дома Нелли! Я бросился в сени, искал ее на лестнице,кликал, стучался даже у соседей и спрашивал о ней; поверить я не мог и нехотел, что она опять бежала. И как она могла убежать? Ворота в доме одни; онадолжна была пройти мимо нас, когда я разговаривал с стариком. Но скоро, кбольшому моему унынию, я сообразил, что она могла прежде спрятаться где-нибудьна лестнице и выждать, пока я пройду обратно домой, а потом бежать, так что яникак не мог ее встретить. Во всяком случае, она не могла далеко уйти.

В сильном беспокойстве выбежал я опять на поиски, оставив навсякий случай квартиру отпертою.

Прежде всего я отправился к Маслобоевым. Маслобоевых я незастал дома, ни его, ни Александры Семеновны. Оставив у них записку, в которойизвещал их о новой беде, и прося, если к ним придет Нелли, немедленно дать мнезнать, я пошел к доктору; того тоже не было дома, служанка объявила мне, что,кроме давешнего посещения, другого не было. Что было делать? Я отправился кБубновой и узнал от знакомой мне гробовщицы, что хозяйка со вчерашнего днясидит за что-то в полиции, а Нелли там с тех пор и не видали. Усталый,измученный, я побежал опять к Маслобоевым; тот же ответ: никого не было, да иони сами еще не возвращались. Записка моя лежала на столе. Что было мне делать?

В смертельной тоске возвращался я к себе домой поздновечером. Мне надо было в этот вечер быть у Наташи; она сама звала меня ещеутром. Но я даже и не ел ничего в этот день; мысль о Нелли возмущала всю моюдушу. «Что же это такое? – думал я. – Неужели ж это такое мудреное следствиеболезни? Уж не сумасшедшая ли она или сходит с ума? Но, боже мой, где онатеперь, где я сыщу ее!»

Только что я это воскликнул, как вдруг увидел Нелли, внескольких шагах от меня, на В-м мосту. Она стояла у фонаря и меня не видела. Яхотел бежать к ней, но остановился. «Что ж это она здесь делает?» – подумал я внедоумении и, уверенный, что теперь уж не потеряю ее, решился ждать и наблюдатьза ней. Прошло минут десять, она все стояла, посматривая на прохожих. Наконецпрошел один старичок, хорошо одетый, и Нелли подошла к нему: тот, неостанавливаясь, вынул что-то из кармана и подал ей. Она ему поклонилась. Немогу выразить, что почувствовал я в это мгновение. Мучительно сжалось моесердце; как будто что-то дорогое, что я любил, лелеял и миловал, было опозоренои оплевано передо мной в эту минуту, но вместе с тем и слезы потекли из глазмоих.

Да, слезы о бедной Нелли, хотя я в то же время чувствовалнепримиримое негодование: она не от нужды просила; она была не брошенная, неоставленная кем-нибудь на произвол судьбы; бежала не от жестоких притеснителей,а от друзей своих, которые ее любили и лелеяли. Она как будто хотела кого-тоизумить или испугать своими подвигами; точно она хвасталась перед кем-то? Ночто-то тайное зрело в ее душе... Да, старик был прав; она оскорблена, рана еене могла зажить, и она как бы нарочно старалась растравлять свою рану этой таинственностью,этой недоверчивостью ко всем нам; точно она наслаждалась сама своей болью, этимэгоизмом страдания, если так можно выразиться. Это растравление боли и этонаслаждение ею было мне понятно: это наслаждение многих обиженных иоскорбленных, пригнетенных судьбою и сознающих в себе ее несправедливость. Нона какую же несправедливость нашу могла пожаловаться Нелли? Она как будтохотела нас удивить и испугать своими капризами и дикими выходками, точно она всамом деле перед нами хвалилась... Но нет! Она теперь одна, никто не видит изнас, что она просила милостыню. Неужели ж она сама про себя находила в этомнаслаждение? Для чего ей милостыня, для чего ей деньги?