Получив подаяние, она сошла с моста и подошла к яркоосвещенным окнам одного магазина. Тут она принялась считать свою добычу; ястоял в десяти шагах. Денег в руке ее было уже довольно; видно, что она ссамого утра просила. Зажав их в руке, она перешла через улицу и вошла вмелочную лавочку. Я тотчас же подошел к дверям лавочки, отворенным настежь, исмотрел: что она там будет делать?

Я видел, что она положила на прилавок деньги и ей подаличашку, простую чайную чашку, очень похожую на ту, которую она давеча разбила,чтоб показать мне и Ихменеву, какая она злая. Чашка эта стоила, может быть, копеекпятнадцать, может быть, даже и меньше. Купец завернул ее в бумагу, завязал иотдал Нелли, которая торопливо с довольным видом вышла из лавочки.

– Нелли! – вскрикнул я, когда она поравнялась со мною, –Нелли!

Она вздрогнула, взглянула на меня, чашка выскользнула из еерук, упала на мостовую и разбилась. Нелли была бледна; но, взглянув на меня иуверившись, что я все видел и знаю, вдруг покраснела; этой краской сказывалсянестерпимый, мучительный стыд. Я взял ее за руку и повел домой; идти было недалеко.Мы ни слова не промолвили дорогою. Придя домой, я сел; Нелли стояла передомной, задумчивая и смущенная, бледная по-прежнему, опустив в землю глаза. Онане могла смотреть на меня.

– Нелли, ты просила милостыню?

– Да! – прошептала она и еще больше потупилась.

– Ты хотела набрать денег, чтоб купить разбитую давечачашку?

– Да...

– Но разве я попрекал тебя, разве я бранил тебя за этучашку? Неужели ж ты не видишь, Нелли, сколько злого, самодовольно злого в твоемпоступке? Хорошо ли это? Неужели тебе не стыдно? Неужели...

– Стыдно... – прошептала она чуть слышным голосом, ислезинка покатилась по ее щепе.

– Стыдно... – повторил я за ней. – Нелли, милая, если явиноват перед тобой, прости меня и помиримся.

Она взглянула на меня, слезы брызнули из ее глаз, и онабросилась ко мне на грудь.

В эту минуту влетела Александра Семеновна.

– Что! Она дома? Опять? Ах, Нелли, Нелли, что это с тобойделается? Ну да хорошо, что по крайней мере дома... где вы отыскали ее, ИванПетрович?

Я мигнул Александре Семеновне, чтоб она не расспрашивала, иона поняла меня. Я нежно простился с Нелли, которая все еще горько плакала, иупросил добренькую Александру Семеновну посидеть с ней до моего возвращения, асам побежал к Наташе. Я опоздал и торопился.

В этот вечер решалась наша судьба: нам было много о чемговорить с Наташей, но я все-таки ввернул словечко о Нелли и рассказал все, чтослучилось, со всеми подробностями. Рассказ мой очень заинтересовал и дажепоразил Наташу.

– Знаешь что, Ваня, – сказала она, подумав, – мне кажется,она тебя любит.

– Что... как это? – спросил я в удивлении.

– Да, это начало любви, женской любви...

– Что ты, Наташа, полно! Ведь она ребенок!

– Которому скоро четырнадцать лет. Это ожесточение оттого,что ты не понимаешь ее любви, да и она-то, может быть, сама не понимает себя;ожесточение, в котором много детского, но серьезное, мучительное. Главное, –она ревнует тебя ко мне. Ты так меня любишь, что, верно, и дома только обо мнеодной заботишься, говоришь и думаешь, а потому на нее обращаешь мало внимания.Она заметила это, и ее это уязвило. Она, может быть, хочет говорить с тобой,чувствует потребность раскрыть перед тобой свое сердце, не умеет, стыдится,сама не понимает себя, ждет случая, а ты, вместо того чтоб ускорить этотслучай, отдаляешься от нее, сбегаешь от нее ко мне и даже, когда она былабольна, по целым дням оставлял ее одну. Она и плачет об этом: ей тебянедостает, и пуще всего ей больно, что ты этого не замечаешь. Ты вот и теперь,в такую минуту, оставил ее одну для меня. Да она больна будет завтра от этого.И как ты мог оставить ее? Ступай к ней скорее...

– Я и не оставил бы ее, но...

– Ну да, я сама тебя просила прийти. А теперь ступай.

– Пойду, но только, разумеется, я ничему этому не верю.

– Оттого что все это на других не похоже. Вспомни ееисторию, сообрази все и поверишь. Она росла не так, как мы с тобой...

Воротился я все-таки поздно. Александра Семеновна рассказаламне, что Нелли опять, как в тот вечер, очень много плакала «и так и уснула вслезах», как тогда. «А уж теперь я уйду, Иван Петрович, так и Филипп Филиппычприказал. Ждет он меня, бедный».

Я поблагодарил ее и сел у изголовья Нелли. Мне самому былотяжело, что я мог оставить ее в такую минуту. Долго, до глубокой ночи сидел янад нею, задумавшись... Роковое это было время.

Но надо рассказать, что случилось в эти две недели...

После достопамятного для меня вечера, проведенного мною скнязем в ресторане у Б., я несколько дней сряду был в постоянном страхе заНаташу. «Чем грозил ей этот проклятый князь и чем именно хотел отмстить ей?» –спрашивал я сам себя поминутно и терялся в разных предположениях. Я пришелнаконец к заключению, что угрозы его были не вздор, не фанфаронство и что,покамест она живет с Алешей, князь действительно мог наделать ей многонеприятностей. Он мелочен, мстителен, зол и расчетлив, – думал я. Трудно, чтоб онмог забыть оскорбление и не воспользоваться каким-нибудь случаем к отмщению. Вовсяком случае, он указал мне на один пункт во всем этом деле и высказалсянасчет этого пункта довольно ясно: он настоятельно требовал разрыва Алеши сНаташей и ожидал от меня, чтоб я приготовил ее к близкой разлуке и такприготовил, чтоб не было «сцен, пасторалей и шиллеровщины». Разумеется, онхлопотал всего более о том, чтоб Алеша остался им доволен и продолжал егосчитать нежным отцом; а это ему было очень нужно для удобнейшего овладениявпоследствии Катиными деньгами. Итак, мне предстояло приготовить Наташу кблизкой разлуке. Но в Наташе я заметил сильную перемену: прежней откровенностиее со мною и помину не было; мало того, она как будто стала со мнойнедоверчива. Утешения мои ее только мучили; мои расспросы все более и болеедосаждали ей, даже сердили ее. Сижу, бывало, у ней, гляжу на нее! Она ходит,скрестив руки, по комнате из угла в угол, мрачная, бледная, как будто взабытьи, забыв даже, что и я тут, подле нее. Когда же ей случалось взглянуть наменя (а она даже и взглядов моих избегала), то нетерпеливая досада вдругпроглядывала в ее лице и она быстро отворачивалась. Я понимал, что она самаобдумывала, может быть, какой-нибудь свой собственный план о близком, предстоящемразрыве, и могла ли она его без боли, без горечи обдумывать? А я был убежден,что она уже решилась на разрыв. Но все-таки меня мучило и пугало ее мрачноеотчаяние. К тому же говорить с ней, утешать ее я иногда и не смел, а потому сострахом ожидал, чем это все разрешится.