Основным требованием лорда Галифакса к миссии в Вашингтоне было наличие поблизости подходящей церкви – такая нашлась в двадцати минутах ходьбы от дома посла. Галифакс посещал церковь св. Агнес с тем же истовым рвением, с каким посещал свои домашние церкви в Хиклтоне и Гэрроуби. Американская религиозная жизнь четы Галифаксов была насыщена и полна курьезов. На одно из Вербных воскресений в цервки им выдали пальмы «самые большие (приблизительно в три фута длиной)»600. Они вернулись в посольство, и через некоторое время лорд Галифакс должен был зайти за Дороти, чтобы вместе позавтракать. Находящийся с ним секретарь Пик зафиксировал дальнейшие события: «Мы приблизились к ее двери, услышали “свист, свист, свист” и нарастающий визг. Мы открыли дверь и там увидели Дороти, бьющую таксу Фрэнки пальмой.

Э. (пораженный ужасом): “Довоти! Это – священная пальма. И ты бьешь ею Фрэнки. Довоти, что я тебе часто говорил?”

Д.: “Да, любимый, но этот крошечный паршивец опять сделал лужу на коврике в ванной. (Поглядев на его лицо.) О, Эдвард, я поступила очень неправильно. Я всегда забываю. Я очень плохая. Я должна помнить. Ты говоришь мне это так часто. Я уверена, что буду помнить в следующий раз”.

Э. (величественно): “Довоти, дай мне пальму. Чарльз и я прибьем ее над твоей кроватью. И, Довоти, не забудь сжечь ее затем”»601.

Эта сцена довольно легко объясняет, почему леди Дороти в 1944 г. из Вашингтона написала письмо молодому немецкому пропагандисту Гансу Фрицше, где говорила, что «хотя муж запретил ей, она все равно слушала его передачу, и поняла, что дела у Германии идут неважно». Она писала, что муж подарил ей яхту, и приглашала Фрицше в Вашингтон. Он не ответил на это приглашение, но, смеясь, рассказывал об этом американскому психиатру Леону Голденсону в Нюрнберге602.

Значение пропаганды понимал и лорд Галифакс: «Ничто не сделало больше, чтобы отравить отношения между нашими двумя странами, чем широко раскрученный миф о недобросовестной и мощной британской пропагандистской машине в последней войне. Если, однако, мы можем преуспеть в том, чтобы внушить американцам некоторую идею о Великобритании сегодня, они начнут видеть ее в новом свете, и много старых недоразумений будет постепенно уничтожено. Каждый день делает меня все более убежденным, что простая политика доверия и обсуждения всех наших больных моментов является намного более безопасным путем к тому, что мы хотим»603.

Кроме этих обсуждений, послу делать ничего и не оставалось. Фактически лорд Галифакс вел только рекламную кампанию Британской империи, пытаясь представить ее в лучшем свете перед американской нацией. Он продолжал свое американское турне. Его поездки планировал Ангус МакДоннелл, который своим грубоватым юмором скрашивал отчужденность и чопорность Галифакса, и вдвоем они были похожи на Арлекина и Пьеро. Теперь усилия британского посла были направлены на американские военные заводы, которые так помогали и Соединенным Штатам, и Великобритании в борьбе с гитлеризмом: «Никакие наши обязанности не были более волнующи, чем посещения заводов и верфей, считалось, что такие посещения могли бы поощрить рабочих и помочь производству. Я, должно быть, говорил буквально с десятками тысяч мужчин и женщин, занятых жизненно важной военной работой, судостроением, станками, самолетами или баками. Это было бы уныло, если б не сознание того, какой вклад каждый час дня и ночи они вносят для будущего мира. Я помню в Сан-Диего, я небрежно написал на бомбардировщике, который готовился для отправки в Англию: “Дорогой г-н Черчилль, есть еще сотни таких, как этот, чтобы помочь Вам закончить работу”»604. И если поначалу эти рекламные акции Галифакса не были встречены бурей аплодисментов, то, когда 7 декабря 1941 г. Япония напала на Перл-Харбор, и США все-таки вступили во Вторую мировую войну, дела британского посла в этом вопросе пошли значительно лучше.

Основные отношения с Белым домом вел напрямую Уинстон Черчилль, который за посольство лорда Галифакса самолично семь раз побывал в США, а также виделся с Рузвельтом на международных конференциях. Когда Черчилль приезжал, британского посла зачастую даже не приглашали на встречи между премьер-министром и президентом. Он оставался в посольстве, понимая, что важные государственные решения теперь принимают без него, и он не знает, что объявлять журналистам, которые могут спросить его об англо-американских переговорах. Галифакса жалели даже члены администрации американского президента и иной раз настаивали на его участии в переговорах, мотивируя это тем, что «он все-таки посол!»605. Часто положение спасал Гопкинс, с которым, несмотря на его фамильярность, лорду Галифаксу все-таки удалось установить вполне дружеские отношения. После полуночных, столь любимых Черчиллем заседаний, которые сам Галифакс в любом случае вряд ли бы выдержал, Гопкинс сообщал британскому послу тезисно всё, что там было сказано, тем самым спасая от неудобств с прессой.

Но Галифакс все же понимал и то, что при таком положении ему тяжело исполнять свои обязанности, и то, что он слишком сильно разнится с Уинстоном Черчиллем: «Часть моего чувства здесь затронута осознанием, насколько отдален мой ум и образ мысли от Уинстона и Макса (Бивербрука. – М. Д.). Когда они были здесь на днях, я глубоко ощущал, как по-другому работают их умы, в отличие от моего собственного, и насколько невозможно для меня установить любую реальную общность в мыслях с ними. Я не вполне знаю, почему это так. Частично интеллектуальная, партийная мораль! Кстати, я был ужасно потрясен ростом эгоцентризма Уинстона. Я могу сделать это / Я не сделаю этого и т. д. и т. д. Смирение – привлекательный дар, но слишком редкий»606.

Атмосфера, установленная Черчиллем и Рузвельтом в Белом доме, также шокировала Галифакса: «После встречи с Хеллом утром я пошел в Белый дом, где надеялся увидеть Уинстона, но там я нашел президента, беседующим с ним в спальне! Макс Бивербрук и я сидели на коробке в проходе в течение нескольких минут и обменивались взглядами, Гарри Хопкинс проплывал мимо в пижаме и халате. Это самые странные переговоры, которые кто-либо когда– либо видел. Я разговаривал с ним вчера вечером о времени, когда можно было бы увидеть президента, и предложил 12 часов. Он думал, что это было немного поздно, так как в это время президент обычно был в своей спальне. За два или три дня до этого он встретил Уинстона вообще не одетым ни во что и должен был быстро задрапировать себя в полотенце! “Он – единственный глава государства, которого я когда-либо принимал в обнаженном виде”»607.