— Я рад снова видеть тебя здоровым, отец!

Я слабо улыбнулся. Очевидно, эти слова велела сказать няня — по лицу мальчика заметно, что он вовсе не думает, будто я хорошо выгляжу. Но все же это приятно: мальчик превращается в вежливого мужчину.

— Я рад видеть тебя, дитя. Чем ты занимался?

— Вчера я смотрел за тем, как крестьяне пилами распиливали лед на реке на большие глыбы. Они сказали няне, что весною пустят эти глыбы по реке, чтобы узнать свою судьбу. Я выследил пару кроликов, и еще я…

— У тебя получилось вставить в твое плотное расписание какие-нибудь занятия?

Он скривился.

— Да, господин. Я учил «Аналекты».

— М-м-м. — Я не мог ничего сказать по этому поводу. Я помню, как в детстве меня тоже заставляли учить «Аналекты», и, кажется, мне нравилось это так же, как и ему.

Его няня прочищает горло (я могу понять это ее покашливание. Оно значит: «Ты ничего не забыл сказать?»), Тамадаро вздрагивает.

— Я написал для тебя стихотворение, отец.

Он достает что-то из рукава и подает мне. Это лист плотной белой бумаги, перевязанный ярко-красной лентой. Пучок кедровых иголок торчит из узелка. Я развязываю узелок и читаю аккуратные иероглифы:

Реки и озера покрылись льдом,

Я отдам тебе мой рукав, чтобы согреть тебя.

Я надеюсь, что вы поправитесь и снова будете счастливы, уважаемый господин.

Я осторожно свертываю бумагу и завязываю ее ленточкой. Мои пальцы дрожат, я чувствую, как у меня на глазах выступают слезы.

— Спасибо тебе, Тамадаро. Я позже напишу ответ и отошлю тебе.

— Письмо! — Он вскакивает на ноги и обнимает няню. — Настоящее письмо!

Его няня снова покашливает, как бы говоря: «Сядь на место, молодой человек, сию же минуту», но я говорю:

— Нет, позволь ему немного побегать здесь. Мальчишки не могут долго усидеть на одном месте.

Она фыркает («Что ж, хорошо, но не вините меня, если он вас побеспокоит»), потом подходит к нему, чтобы быть рядом, потому что он взял длинные щипцы и начал ковырять ими в печке. Он пытается выложить угли пирамидой, но она рассыпается, обдавая его жаром.

Странное стихотворение для ребенка. Глупо думать, чтобы ребенок поделился рукавом с замерзающим взрослым. Дело детей состоит в том, чтобы вырасти и только потом делать это, когда их родители станут старыми и слабыми, но Тамадаро еще слишком мал, чтобы брать на себя такую ответственность. Хотя еще до того, как я ушел жить в дом к своей жене-лисе, я ожидал от него подобных вещей, странных, как желание согреть отрезком материи. Я хотел, чтобы он был сильным, счастливым и мудрым, не для его блага, а для того, чтобы когда-нибудь я смог найти успокоение в том, что не был таким, как он. Жизнь казалась мне бессмысленной: человек живет, пишет стихи, жизнь преподает ему томительные, а подчас и болезненные уроки, и, наконец, он умирает, после чего начинает все снова: попадает в не очень интересный рай, ждет внимания от своих потомков (которые в это время заняты собственными бессмысленными жизнями), или исчезает — в зависимости от того, какая религия не ошибается насчет смерти.

«Тамадаро может избежать этих уроков, — думаю я. — Тамадаро может преуспеть там, где потерпел поражение я». Но единственное, о чем я забываю, — это то, что жизнь Тамадаро, хорошая или плохая, полная разочарований или радостей, — его собственная жизнь. Маленький мальчик не должен нести на себе груз моих ошибок.

Тамадаро перестал играть с огнем, теперь он ходит вдоль стены, опустив голову — он смотрит в пол. Кажется, он забыл о моем присутствии, хотя, может быть, он просто не считает нужным вести себя здесь так, как его учат.

Моя вторая жена родила мне сына. Мы с ним делали то же, что и с Тамадаро. Я смотрел на Шонена и улыбался, восхищенный тем, как он открывает для себя мир. Но я никогда не размышлял о его судьбе так, как размышляю о судьбе Тамадаро. Тогда моя радость шла от самого сердца.

— Отец, посмотри. — Тамадаро осторожно идет к моей кровати, в руках он держит что-то, что хочет показать мне. Он становится на колени. Я смотрю на тени между его пальцами, но мне ничего не удается разглядеть, пока он не раскрывает ладони.

Холод наконец убил паука. Он лежит у него на ладони, пучок лапок и бледная оболочка тела, такая легкая, что малейшее дуновение ветерка качает ее на ладонях сына. Мы с сыном смотрим на нее.

Я никому не позволял трогать паучиху, и она соткала паутину, такую легкую и яркую, как шелк, с тонкими узорами. Она жила, наплодила паучков и умерла. Мне кажется, что это была хорошая, достойная жизнь.

Позже ночью я пишу стихотворение в ответ на стих моего сына:

Твоим рукавом я отряхну снег.

Вода в реке все еще течет подо льдом,

Но теперь она выйдет наружу.

Я снова стану сильным.

Когда я вернулась в наш волшебный дом, Джозей сидела у низкого письменного столика и что-то писала. Ее кисть быстро двигалась по молочно-белой бумаге, переплетенной в блокнот. Когда она увидела меня, она уронила кисть, встала из-за столика и подбежала ко мне.

— Моя госпожа, вы выглядите обеспокоенной. Вы хорошо себя чувствуете?

— Да… Нет, — рассеянно ответила я. — Что ты пишешь, Джозей?

Она покраснела:

— Так, ничего особенного. Всего лишь стихотворение, и то не очень хорошее.

— Ты пишешь стихи?

— Это не важно, моя госпожа. Вы чем-то расстроены?

Я взяла ее руки в свои:

— Я ухожу, Джозей.

Она открыла рот, но долго не могла ничего сказать.

— Но вы только что вернулись! Вы не должны уходить так скоро: это слишком опасно. Вы не знаете, что вы можете найти, или…

— Джозей. — Я встала на колени и потянула ее за руки. Мы сели на голый пол. В комнате уже почти ничего не осталось: низкий столик, железный сундук и печка. — Я знаю. Но ты же пришла за мной, когда я была в лесу, даже несмотря на то, что это было опасно. Ведь так?

Она отвернулась.

— Это совсем другое, моя госпожа. Вы заблудились, и я знала, что должна вас найти.

— Нет, это то же самое. Нам нужен Кая-но Йошифуджи. — Не желая разрушать ее представления о том мире, в котором она жила, какими бы они ни были, я ничего больше не стала говорить. Я не сказала ей, что без него мы перестанем существовать. — Он мой муж. Я найду Каннон и объясню ей, почему она должна вернуть мне его.

— Я не думаю, что храм до сих пор… — Она не договорила.

— Я иду в храм в горах, — сказала я. — Снаружи.

Я отпустила ее руки и встала, отряхивая пыль с платьев. Когда магия была сильна, в моем доме не было пыли.