Было ли бы все по-другому между мной и Шикуджо, если бы она была менее идеальной, если бы жизнь с ней оставалась таким же приключением, какой она была сначала. Я думаю, она никогда не считала себя идеальной женой, это я считал ее идеальной и сердился на нее за это. Она была такой, какой ее ожидали увидеть. Возможно, это раздражало ее так же, как и меня — мои собственные ожидания. Я никогда даже не подумал спросить ее об этом.

Я думаю, я не увидел бы иллюзию моей жены, если бы не захотел ее увидеть. В этом мире никто не старел. Моя жена всегда была красивой. Даже сейчас, думая о ней, даже видя ее такой, какой она на самом деле была — покусанная блохами лиса с настороженными золотыми глазами, — я все еще хочу ее нежное женское тело. Я хочу быть с ней, хочу ощутить ее прикосновение, хочу услышать ее ужасные стихи.

Это был вечный мир. Я гулял по ее саду десять лет. Осень никогда не кончалась. Вспоминая сейчас об этом, я понимаю, как это было странно. Откуда брались все эти листья, которые падали с деревьев на протяжении десяти лет? Должно быть, за это время деревья уронили тысячи, сотни тысяч листьев — больше, чем на них могло вырасти.

Я бежал от смерти, от разлагающегося трупа, от черепа, обтянутого кожей. От маленьких морщинок, которые появлялись, когда Шикуджо смеялась. Учение Будды говорит, что это не то, чего стоит бояться, что не стоит цепляться за преходящее — в том числе молодость, сильное здоровое тело, счастье, — потому что оно причиняет горе. Проще: амидисты говорят мне, что все, что я должен сделать, это произнести имя Будды, и я достигну перерождения в Чистой земле.

Перерождение. Вот в чем проблема. Я не хочу уходить в темноту, даже если будет возможность перерождения. Когда умер мой отец, я зажег погребальный костер. Когда пламя занялось и дым повалил сквозь бревна, ткань над гробом приподнялась от вырывающегося густого дыма. Я увидел, как горят бревна и понял, что я следующий. И даже мой сын ничего не сможет с этим поделать. Когда-нибудь ему придется зажечь мой погребальный костер, возможно, со слезами на глазах, возможно, без. Этот дом, этот сад — все будет принадлежать ему, а я стану дымом в небе, который разгонит даже слабое дуновение ветерка. Я не был готов к этому.

А теперь я почти старик. Каждое утро я нахожу на своей расческе волосы. Мне все время холодно: я грею ноги у печки, как какой-то крестьянин, но хуже, что меня не волнует, видит ли меня кто-нибудь. Сейчас смерть ближе, чем когда-либо.

Теперь мне остается только гадать, чего я боюсь больше: смерти или жизни.

Страсть. Белка. Песок. Тропинка поднималась все выше и выше. Уже темнело, я почти не видела надписи на камнях. Мне негде было остановиться на ночь, и даже тропинка, казалось, исчезла, оставив только камни со словами. Длинная цепочка камней-стихов уходила в темноту. Я думала, что уже перестала дрожать, как вдруг меня пронзила судорога, такая сильная, что я даже прикусила язык. Собака тоже замерзла и остановилась, чтобы облизать подушечки лап, выгрызть из них шарики снега, которые там образовались.

По этой дорожке я дошла до ворот. По крайней мере я думаю, что это были ворота: столбы и перекладина — покрытые мхом кедровые бревна — и в три раза выше меня. Перекладина была так высоко, что ее скрывали возвышающиеся над воротами деревья. На деревьях тоже были вырезаны иероглифы. Дом. Любопытство. Пять. Дождь.

Подпорки местами прогнили, как будто они долго лежали на земле, прежде чем их подняли. Я дотронулась до пористой поверхности одной из них. Поддела древесину своим маленьким ножичком, отлетела щепка, и я увидела под ней жука. Я подумала о том, чтобы съесть насекомое (я была очень голодна), но в последний момент опустила руку и позволила собаке съесть его.

Крестьянин ничего не сказал об этих воротах, но ведь он никогда не был здесь. Возможно, их недавно построили. Снег немного утих, и я увидела, что дорога за воротами была намного шире, чем та, по которой я пришла. Она была достаточно широкой, чтобы по ней могла пройтись упряжка волов. Но это было бессмысленно: повозка бы не проехала по горам. Сюда было трудно забраться даже на паланкине. Люди, которые сюда приходили, должны быть сильными (и молодыми).

Ворота были довольно примитивными, но даже так они походили на те, что вели в наше имение, хотя не было ни забора, ни сада за ними. Был только лес, снег, деревья и мертвый папоротник. И выступ горы за ними. Я увидела тусклый свет, хотя не видела никакого дома. Это был словно свет от бумажного фонарика, висящего далеко отсюда.

Нет. Я лучше буду спать в лесу, мокрая, замерзшая и голодная, чем пойду по этой странной дороге под гниющими воротами. Нет.

Пока я думала, собака приняла решение. Пес внимательно обнюхал столбы, хотя они были слишком холодными, чтобы пахнуть. Но он не помочился на них, что удивило меня: столбы всегда были словно приглашением помочиться на них для всех животных, находящихся поблизости. Он пробежал под воротами, громко гавкая.

— Собака! — Я побежала за ней. Было совсем темно, но я видела ее белый хвост впереди. Я шла по кучам иголок и листьев, припорошенных снегом, перелезала через сломанные ветки деревьев.

Свет шел не из большого дома. Неудивительно, что я его не заметила. Это была свечка у единственного крошечного окошка полуразвалившейся хижины. Ожидая увидеть что-то другое, я почти врезалась в нее, прежде чем заметила. Собака прыгнула на дверь, продолжая лаять. Я отошла в сторону, сжимая в руке маленький нож.

Дверь распахнулась, из хижины вырвался тусклый золотой свет и тепло. Худой человек выглянул из двери:

— Что?..

— Брат! — Я подбежала и бросилась ему на шею.

— Сестра? — Он отодвинул меня, чтобы лучше рассмотреть, потом с силой прижал меня к себе. — Сестра, что ты здесь…

— Я думала, ты умер! Ты здоров? Ты ушел и…

— Как ты?..

Мы снова обнялись, потом он сказал:

— Я здоров, Сестра. Но как ты здесь оказалась? Почему?

— Его нет, — сказала я. У меня на глазах выступили слезы. Я моргнула, и холодные слезы покатились по щекам. — Каннон пришла и забрала его.

— Я знаю. Дедушка был здесь.

— Он жив? — Я снова вспомнила удар дубинкой о его бок и тот ужасный звук, который при этом раздался.

— Он был жив. Жив ли он сейчас — не знаю. Сестра, ты замерзла. Давай пройдем внутрь.

Я позволила ему провести меня в хижину. В ней было немного теплее, чем на улице. Ее освещали две лампы. Единственная комната была крошечной, наверное, три шага в каждую сторону, и заваленной человеческими вещами. Но то, что собрал здесь Брат, не представляло из себя никакой ценности: сломанное колесо от телеги, поставленное в углу комнаты так, будто это святыня. Моток гнилой веревки, свешивающейся с потолка, завязанный в странный узел. Глиняные черепки аккуратно разложены рядом с тыквой, наполненной кусочками сломанных серебряных украшений для волос. Листья и тряпки свалены в кучу у стены. Дырявая шкура какого-то зверя лежала в углу.