Алехан снова потянулся к сосуду с вином и глубоко вздохнул. Из уст Кориллы прозвучало уместное восклицание:

– Так матушка же тоже германка чистая!

– Ты только матушку не трогай, она головой своей и помыслами русская, может, больше, чем я. Повезло нам с ней. Умна она, хороша собой, а волей духа – истый мужик. А то, что в русском слове «ещё» умудрилась сделать сразу четыре ошибки, написав «исчо», так это поправимо. Я тоже великосветским манерам не скоро обучен был.

Корилла смерила Алехана пристальным взглядом и, словно что-то вспомнив, азартно сверкнула глазами.

– Ты про родителей своих, Алексис, мне никогда не рассказывал.

– Просто оказий не представлялось, а так… умерли они давно. Отец мой полковник, даже статским советником стал. Мужик был крепкий, но женился поздно, давно ему за пятьдесят было. Однако взял девицу шестнадцати лет от роду и прижил с ней аж девять сыновей. Правда, четверо умерло в раннем возрасте, а мы пятеро до сих пор землю топчем, спаси нас Господи, – и Алехан перекрестился.

– Смотри, тебе с отца пример брать надобно и детей кучу заиметь.

– Не против буду совсем. Я тебе раньше говорил, что сын у меня есть, уже совсем взрослый. Год прошел, как сержант лейб-гвардии конного полка. Я по молодости много грешил, нагуляла от меня одна простая женщина, да померла. Сына Александром нарекли, и я его не забываю. Буду жить в Москве, к себе позову. И ты ко мне обязательно приедешь в скором времени погостить. Приму тебя, как богиню, презентами царскими одарю, жизнь покажу нашу русскую. Сам охоту не люблю, но тебя развлеку по-настоящему. А когда «чавеллы» молдавские встанут у меня в поместье на постой, выйдут из своих шатров да запоют, ты заплачешь в моих объятиях. Знаю, сможешь ты оценить красоту цыганской песни. Пир задам в Нескучном, всю Москву напою водкой. К матушке в ноги упаду, чтобы не чинила препятствий твоему скорому приезду, и просить буду покровительства для тебя такого, которого сам заслуживаю.

– По-твоему выходит, резон есть! Чтобы дрожать там от холода вместе с тобой и матушкой твоей?

– Зачем же дрожать? Да, хоть и дрожать, я, поди, рядом буду, согрею тебя, жарко будет! Зябнуть перестанешь враз.

– Согреет он! По субботам будешь согревать, а в воскресенье в церковь отпускать, так что ли? Ты сейчас, хоть и силен как бог, да здоров ли? Всю ночь кряхтел, как старый хрыч да ворочался с боку на бок. Что ж не спалось тебе сладко после того, что у нас с тобой было, или маялся спиной да ногами своими хворыми?

– А вот совсем и нет! Я тебя давеча караулить вздумал, а вдруг проснёшься. А коль пробудиться изволишь самолично, так может, на меня вскарабкаться не побрезгуешь разок?

– Какой же ты ненасытный, неужто и сейчас хочешь того же?

– Хочу, сладкая моя голубушка! Только так хочу, чтобы не обрушить на тебя все мои девять пудов веса. Я зайду к тебе сзади и на ногах своих всё снесу.

– В тебе, дорогой мой граф, давно уже все десять пудов сидят! Живот вон какой наел, глянь еще раз в зеркала кабинетные!

– Значит, согласна ты! – не вопросительно, а скорее утвердительно сказал Орлов и начал развязывать штаны.

– Для отказа причину прежде сыскать надобно! Нынче слово своё ты крепко держишь, всё мне честно, без утайки рассказываешь. И мне выходит, отказываться от своего не пристало. Жарко только, кабы худо тебе не стало снова.

– Не помру, небось.

– Дурной ты, – сказала Корилла, тревожно бросив взгляд на распахнутую дверь в библиотеку.

Орлов перехватил её взгляд.

– Не тушуйся, дорогая, никто нас беспокоить не отважится. Иначе не избежать им грозы!

Тишину кабинета нарушали, перебивая друг друга божественным нежным боем, полдюжины часов, которые мерили каждую четверть и полный час. Они тикали всюду, поскольку были врезаны искусными мастерами в мебельные гарнитуры рабочего кабинета и библиотеки и служили в качестве интересного оживляющего дополнения к кабинетной стойке, секретеру и даже угловому шкафу, а также сияли на стене бронзовым орлом в позолоте. Итальянская поэтесса поднялась со своего стула и, подойдя почти вплотную к столу, попробовала чуть отодвинуть массивное кресло черного дерева с высокой спинкой, но ей это не удалось.

Оно идеально подошло Корилле, поскольку боковые стенки были полыми и позволяли изогнутым подлокотникам, поддерживаемым балясинами и консолями быть отменно устойчивыми и удобными, чтобы за них крепко держаться без страха оторвать их в неподходящий момент. Поэтесса загадочно улыбнулась графу, перед тем как нагнуться. Ей не было нужды надевать корсет под новое, и без того узкое в талии платье, а посему ничто не сковывало её движений. Медальон на жемчужной цепи, что подарил её давеча граф, по-прежнему украшал шею донны, раскачиваясь, точно маятник.

Граф не смог быстро справиться с завязками кружевных панталон на бедрах пылкой итальянки и, опасаясь довести дело до конфуза, пробовал ослабить тесёмки своими неловкими пальцами. Тело графа ломило от приятной истомы и он, прикладывая всё большее усилие и обильно потея, почувствовал, как порвал завязки, и панталоны сами сползли с точеного торса к шелковым ботинкам.

Легкое летнее платье широким веером раскинулось по спине Кориллы, и Алехан тихо произнес себе под нос:

– Дивное диво, а не женщина…

За толстыми тяжелыми дверями, что вели в кабинет графа, уже несколько часов почти неподвижно стояли Изотов и второй слуга в сажень ростом по имени Терентий. Тот с ухмылкой почти шепотом произнес:

– Стало быть, того…

От долгого безделья его в очередной раз потянуло в зёв. Широко разинув рот, и не прикрывая его ладонью, он продемонстрировал Изотову ряд гнилых зубов. Лениво перекрестившись подобием православного знамения, Терентий продолжил шептать Изотову на ухо:

– Куды он лезет. Ему только третьего дня делали кровопускание.

– Она под ним млеет! – сказал Изотов, застегивая накрахмаленный воротничок. – Тебя только, черт шелудивый, не спрашивали, – он посмотрел на Терентия с осуждением. – Чай и тебе граф наш не солон тоже.

– Да я чего, – испугался Терентий, – браниться, боюсь, будет, что не уберегли! Кабы худого не вышло чего?

Изотов почесал бороду и, прищурив глаз, показал Терентию свой здоровенный кулак.

– Худое, значит, чуешь? Сейчас вот это враз почуять можешь.

Матросы затихли. Из кабинета снова стал доноситься едва различимый женский голос. Два бывших матроса, вытянувшись в струну, замерли в ожидании скорых ордеров графа под непременный звон колокольчика, но из-за высоких дверей их звать никто не торопился.

Теперь Корилла громко выкрикивала, бросая в воздух тяжело переводимые на родной язык графа крепкие тосканские выражения. Орлов всё время пробовал понять, что она говорит и отчего так бранится. Лишь однажды он уловил в бабской скороговорке несколько знакомых слов: