и вся бывшая в нем невыносимо холодная вода выплеснулась вдруг Ивану на голову. И тут Пуховецкий, сделав над собой усилие, проснулся окончательно. Руки его действительно затекли, и затекли не на шутку: они были привязаны жесткими сыромятными ремнями к стволам двух небольших деревьев на высоте аршина в полтора, из-за чего Иван то ли сидел, то ли висел между ними. Несмотря на это неудобство, обстановка его пробуждения была скорее приятной: он сидел в тени огромных деревьев и покрытых нежной листвой кустарников, день был пасмурный и, для степного лета, прохладный. По лицу его, действительно, стекали, приятно освежая лицо, ручейки холодной воды. Но, подняв голову, Иван увидел нечто, заставившее его отшатнуться назад, зажмуриться и замотать головой. Перед ним стояло существо настолько странное, что почти невозможно было представить, что привиделось оно Ивану наяву. Создание было маленького роста, все закутанное в подобие длинной шубы сшитой из самого невероятного набора бесчисленных кусочков кожи и шкуры разных животных , и украшенной то тут, то там небольшими веничками, связанными из разных трав и цветов. На груди его, на простой кожаной веревке, висел то ли собачий, то ли волчий череп. Ноги существа были босыми и совершенно черными, а на голове помещался совсем уж немыслимый убор, состоявший, как и шуба, из кусочков шерсти, пучков растительности, косточек и чего-то еще непонятного. Это сооружение почти полностью скрывало лицо иванова гостя, но снизу все же виднелся маленький, покрытый морщинами подбородок и узкие старческие губы. Существо кружилось на месте, заунывно что-то напевая себе под нос на языке, в котором с большим трудом можно было уловить отдельные ногайские слова, и время от времени припрыгивало в сторону Ивана резко протягивая к нему руки, и тут же отпрыгивало обратно, словно опасаясь приближаться к пленному. Пуховецкий с раздражением подумал, что проснуться и освободиться от назойливых сновидений ему снова не удалось, и закрыл глаза. Но кое-что заставляло поверить в действительность происходящего – от существа, приплясывавшего возле Ивана, исходил до того смрадный дух, что Пуховецкий, успевший за время степного путешествия отвыкнуть от подобного зловония, вынужден был постоянно морщиться и дышать ртом. Иногда порыв ветра доносил до Ивана особенно сильную волну, и тогда Пуховецкий кряхтел, как после стакана горилки, качал головой и удивленно бормотал под нос: "Ох, и крепко же!". Увидев, что Иван пришел в себя, существо без опаски подскочило к нему и стало водить лицом около пленника, словно обнюхивая его. Но обнюхивать приходилось и Ивану, а сила запаха вблизи была такова, что из глаз Пуховецкого потекли слезы и он бессильно обвис на ремнях, стараясь лишь, насколько возможно, отвернуть голову в сторону. Наконец, когда Иван был уже близок к новому обмороку, создание отбежало в сторону, обернулось к окружавшим поляну кустам и уже на обычном ногайском наречии крикнуло: "Он чист!", и скрылось в густой зелени. Оттуда же немедленно появились два ногайца, один тощий и нескладный, а другой, напротив, весьма дородный и солидный. Худой татарин представлял собой не вполне обычное зрелище. Помимо странной, почти неестественной худобы, он отличался и странностью походки – ногаец сильно хромал, то и дело неожиданно изгибался всем телом то в одну, то в другую сторону, одним словом, двигался как деревянная кукла на шарнирах. На нем были редкие у ногайцев и, судя по всему, весьма дорогие доспехи: красивый остроконечный шлем, кольчуга и наручи, покрытые арабской вязью, а на боку висела кривая сабля, также хорошей работы и, пожалуй, слишком дорогая для такого степного бродяги. Иван вздрогнул, вспомнив, что недавно видел нечто похожее, но такое сравнение показалось ему чересчур уж неожиданным. Второй татарин был одет по обычной степной моде и был, насколько эта мода позволяла, щеголеват. Его кожаные сапоги были ярко красного цвета, с загнутыми вверх носками, а поверх них, из под надетой мехом наружу бараньей шубы, выглядывали самые настоящие, ярко синие запорожские шаровары. На голове у него, несмотря на летнюю жару, была меховая шапка, но не обычный ногайский колпак, а произведение скорняцкого искусства, выделанное из цельной шкуры молодого козлика. То ли для красоты, то ли для пущей внушительности, создатель шапки оставил на ней ножки козлика с копытцами, которые свисали по сторонам наподобие кос, а также и торчавшие на верхушке головного убора маленькие рожки. Увидев это, Иван не смог сдержать смеха, но, не желая раздражать ногайцев, нагнул голову пониже и превратил улыбку в гримасу. От ногайцев также изрядно попахивало смесью овчины, конского пота и давно не мытого тела, но по сравнению с исчезнувшим в кустах существом это казалось Пуховецкому почти благоуханием. Щеголеватый упитанный ногаец смотрел на Ивана высокомерно, подозрительно и недобро, а лицо его худощавого спутника, как тот ни старался изобразить те же чувства, выдавало его крайнее добродушие и любопытство – он разглядывал Пуховецкого выкатив глаза и слегка приоткрыв рот, как пятилетний мальчуган, увидевший верблюда на базаре. Некоторое время все трое молча смотрели друг на друга, после чего толстый ногаец спросил по-тюркски: "Кто ты такой, и как оказался у оврага?", а затем повторил то же самое на ломаном русском языке.

– А ты отвяжи – скажу – отвечал Иван.

– Не могу отвязать – сначала говори, кто таков!

– Отвяжи – поговорим. Негоже есаулу славного Войска Запорожского как Петрушке на веревках болтаться.

Ногайцы с удивлением переглянулись.

– Какой же ты есаул? Зачем есаулу в грязной рубахе да портах в степи валяться, а?

– Расскажу, коли развяжете. Да и другого много рассказать могу, вам не каждый день такого послушать доведется. Небось, не часто есаулов-то в степи находите? Развяжите, я уж в долгу не останусь. Одну ведем войну, давно против ляхов вместе стоим, так чего же меня, как тушу кабанью, на дерево подвешивать? Токмак-мурза, брат мой названный, такого бы надо мной не учинил… Да и вас, если узнает – не пожалует!

Ногайцы еще раз переглянулись, и начали оживленно спорить, поминая через слово почтенного Токмак-мурзу. Иван, который неплохо понимал по-тюркски, уловил, что худой татарин был целиком на его, Ивана, стороне, и горячо убеждал своего спутника в том, что нельзя же так бесцеремонно обращаться с важной персоной, а к тому же названным братом знаменитого Ислама-аги. Ногаец в козликовой шапке, в общем, соглашался со своим другом, но выражал сомнения в том, что потрепанный пленник является тем, за кого себя выдает. Наконец, два татарина пришли к общему мнению, и скелет в доспехах обратился к Ивану, еще сильнее коверкая русские слова, чем его товарищ:

– Отпустим!