Народ понемногу откатился от нас. Я думал, что капитан тоже распрощается, но он оставался. Если я правильно понимал его молчание, то удерживал меня на месте. Так и сидели. Ее не было долго. Наверное, она ждала, пока один из нас разумно уйдет. А может, и нет. Наконец, вышла. Капитан увидел ее первый и встал, подвигая ей стул. Теперь сидели втроем. Нельзя было молчать, и я очень неудачно спросил, когда он будет в столице. Хочет успеть к Южному экспрессу? Он не ответил. Смотрел на нее. Она негромко начала о том, что с Юлием все в порядке, повеселел, сидит со стариками, а если что – тогда Карло его у себя уложит.

Лампа висела у него за спиной чуть сбоку. Мне был виден его профиль с темной стороны. На столе, как вырезанная, лежала тень виноградного листа.

– Не надо, родной, – сказала она одним дыханием. Не мне – ему.

Он встал. Мы тоже. Все с той же внимательной улыбкой он сказал: «Экспресс прибывает в половине третьего».

… хотя все знают, что ровно в восемь.

Поцеловал ей руку, кивнул мне и ушел. Этой своей героической летящей походкой. Гармоника запела, площадь заплясала. Возле ступенек его перехватил знаменосец и ринулся следом, разыгрывая издевательский фарс «усердие подчиненного»: заскакивал с одного бока, с другого…

Она вернулась за стол, достала из нагрудного кармана патрончик с тоненькой коричневой сигарой. Я поднес огня. Ни разу не видел, чтобы она курила.

– Пойдем домой, радость. Поговорим по дороге.

Тихо разжал ей пальцы, взял сигару, затянулся. Крепкая вишневая сладость ударила в голову.

Чей-то взгляд приковался из темноты. Звонко-храбрый голосок окликнул: «Марта!» Она оглянулась. Я вскочил, заслонив ее и громко спросил Аниту, не деда ли она ищет. Он тебя тоже искал. Но Марту звать незачем, она его не видела. А я видел. Поэтому предупреждаю: он очень тобой недоволен.

Нас подвезли. Повозка покатила дальше. В набегающем ветре донеслись слова песни, и все смолкло. Дуб-великан стоял черной горой. Впереди медово светились окна дома.

Она хотела что-то сказать, но у меня нечаянно слетел вопрос: что такое «в половине третьего?» Она замерла. И я, великодушный друг, каких не бывает на свете, тут же взял себя в руки, а ее за руку. «Ну, не говори. Расскажешь потом. Когда с силами соберешься. А сейчас скажи, о чем думаешь».

– Не словами думаю, – пробормотала она. – Как он смотрел. Как ты смотрел. Как Юлий смеялся, а слезы бежали.

Очень вовремя из-за колючих кустов выглянул плоский белый камень, еще теплый, не остывший. Великодушный друг усадил печальную подругу, а сам растянулся на траве, положив голову ей на колени.

– Давай расскажу, что сам думаю, а потом обсудим. Ты мучишься из-за нас обоих. Еще и Юлий подвернулся. Но из-за меня мучиться не надо. Правильнее всего, чтоб я о тебе позаботился. Он благородный человек. Мы с ним поговорили. Откровенно. Он считает себя виноватым перед тобой. Он так сказал. А ты считаешь себя виноватой перед нами обоими. Это я сам чувствую. Ты его до сих пор любишь. По-человечески. И это правильнее всего. Да, такое несчастье. Но можно справиться. По-человечески. Мне бы хотелось стать друзьями. Но это от него зависит. И вряд ли может скоро случиться. Ему тяжелее всех приходится.

Вполне получилось выговорить, хотя некоторые слова застревали.

Притихшие пальцы поглаживали мне лоб.

– А теперь, радость, я скажу, в чем твоя большая ошибка. Есть такие обстоятельства, когда плакать обязательно. А ты этого не делаешь! Вот сейчас улыбнулась, я чувствую. А надо, чтоб на меня капали твои горячие слезы.

Ясный свет из окон был расчерчен узловатой решеткой. За ней всплыла кошачья тень. Кот просунул голову сквозь прутья и выпрыгнул нам навстречу. Тень руки подняла занавеску, и голос Юджины сказал: «Уже не знали, что думать. Заходите скорей. Не ужинаем, вас ждем» – «Мы чуть позже». – «Что случилось?»

А ничего не случилось. Просто я как будто назад, в детство-отрочество оглянулся… Я взял Марту за руку и повел от окна.

Хотя победителю великодушие нетрудно, чужая уязвимость по застарелой привычке слишком часто вызывает его к расправе.

Для отца я постоянно был подсудимым, а он выступал судьей и прокурором в одном лице. Каждую минуту я знал, что обманываю его надежды. «Опять! Ты вечно! Больно сравнивать!» – многолетний припев наших отношений. Но особенно суровым приговор бывал в двух случаях: когда какая-то вина, неудача, ошибка очень огорчала меня-ребенка… или когда удача очень радовала. До странности поздно я понял, что ему больно сравнивать не меня с недостижимым идеалом сына, а себя с недостижимым, любимым мною дядей.

Детские обиды прихлынули слишком нелепо, но так чувствительно, что я не удержался заговорить о них. Наконец, опомнился. Стало стыдно, чему следовало бы раньше случиться. Она слушала, раздумывая.

– И ты в детстве дал себе слово, что будешь защищать, а не расправляться?..

Мы вернулись к дубу, вошли в черноту под ветвями. Белый оскал черепа не столько был виден, сколько угадывался.

– А что он ответил, когда ты ему призналась? – спросил я.

Сели, прислоняясь к могучему стволу.

– Есть такая легенда…

– Он вспомнил легенду?

– Да. Мы о ней часто говорили.

– Расскажи.

– Она длинная. Смертный герой и бессмертная королева. Но кончилось тем, что надо было расставаться. Выбирать пришлось ей. И она выбрала уйти. Герой сказал: что же теперь будет? Она уходила, а он спрашивал: что же теперь будет? Но ее муж – он был бог моря – дал им напиток забвения, чтобы они все забыли, и взмахнул между ними своим плащом, чтобы они никогда больше не встречались.

Бело-синяя вспышка. Бог грозы взмахнул над нами плащом. Дуб прошумел. Загромыхало. Она схватила меня за руку. «Скорей, скорей отсюда!» Выбрались, спотыкаясь среди корней, бросились бегом. Юджина кричала и звала нас. В блеске молнии встала стена ливня. Мы вбежали на веранду промокшие насквозь. Мне было весело. Я обнял обеих сестер и потащил под дождь. Юджина в последний момент вывернулась и скрылась за дверью. Сверкал глазами небесный лев, рычала небесная львица. Я сдернул рубашку, сбросил сандалии, закинул на веранду. А теплый водопад шумел, плескал, барабанил по коже, но и гладил… Нервы отзывались электрическим вспышкам. Прижал к себе Марту, почувствовал, что и ей хорошо среди блеска и воды. «Ты меня вылечила, радость, видишь, слышишь? Не думай сейчас о нем. Будь со мной…»

Меня переодели в штаны и рубаху Старого Медведя. Не то чтоб я в них совсем утонул – все-таки и сам неплохого роста, но сложение у старика завидное. С детской досадой почувствовал себя каким-то узкоплечим. Для досады была и другая причина. Вместе с Юджиной нас встретил Гай. Сестры решили подружить новоявленных братьев.

Что со мной? Что мне так неприятно в нем? Наперерез посверкивающей злости, с видом веселой любезности поблагодарил Гая за вчерашнее. Принес ли он скрипку, сыграет ли нам сегодня? Оказывается, принес. Сразу заговорил о Льве. Вот кто мастер, а он ученик-подмастерье. Как и у Юлия, и у кирпичного деда. Чудесные у нас старики. Я с энтузиазмом согласился. Но подумал, что человек, который так спокойно признает чужое первенство и свое ученичество, чересчур в себе уверен. Сестры относятся ко мне очень доверчиво. А у него на мой счет иллюзий нет. Наверное, мне неприятно именно это.