– Облегчение. Наверное. – Я начала плакать. – Наверное, я чувствую облегчение. Я ощущаю контроль.

Хоуп написала очередную строчку. Я смотрела, как она пишет. Мне нужно было еще кое-что ей сказать. Кое-что большее. Я не могла заставить себя это сделать. 

* * *

Я всегда была контрол-фриком. В детстве верила, что вдыхаю все плохое, что случается в телевизоре, и все это плохое случится со мной. Чтобы защитить себя, я завела привычку с силой выдыхать по время рекламы лекарств, информационных выпусков об автомобильных катастрофах и сериала «Закон и порядок».

– Ты похожа на курильщицу, – выговаривала мне мама. – Что ты вообще делаешь?

– Ничего! – говорила я, выдувая воздух сквозь губы в сторону открытого окна. Просто выдыхаю рак, глупенькая.

По вечерам мне нужно было сказать «спокойной ночи» конкретное число раз и очень конкретным способом. Я отсчитывала двенадцать ударов сердца, а потом кричала: «Спокойной ночи, мама. Спокойной ночи, папа. Увидимся завтра утром». Я должна была формулировать именно таким образом, поскольку этот ритуал защищал меня от возможности умереть во сне. Если я сбивалась, необходимо было повторить все заново. Снова, и снова, и снова. Я никогда не откладывала в сторону книгу, дочитав до конца главу: я должна была добраться до середины главы, прежде чем отложить чтение до завтра, потому что бог ни в коем случае не позволил бы мне умереть, если я только на середине главы.

Контроль, казалось мне, был единственным способом сохранить свою безопасность. Контролировать все. Свои слова. Число кругов, которые я описывала, обходя машину. Число прикосновений к дверной ручке, прежде чем открыть дверь. Смерть вызывала у меня ужас, и со временем в этом ужасе я нашла решение. Этим решением было самоубийство. Самоубийство было контролем, было властью; в некоторых отношениях – наивысшей властью. Самоубийство было способом почувствовать, что хотя бы на секунду жизнь – моя безраздельно; настолько, чтобы ее прервать, возникни у меня такое желание.

Самоубийство всегда маячило там, на периферии моего зрения. Мысль о том, что однажды я обнаружу маму мертвой в ванне, или мне позвонят и скажут, что папе наконец удалось не выблевать таблетки. Самоубийство стало убежищем и для меня – в основном от паники и страха смерти. Я утешала себя этой мыслью: я всегда могу себя убить. Я всегда могу с этим покончить.

Когда я впервые решила покончить с собой, мне было пятнадцать лет. Тревожность и депрессия достигли переломной точки. Я решила, что моя подруга Финн – любовь всей моей жизни. Она же, к сожалению, решила, что любовь всей ее жизни – наша подруга Эмили. Я была безутешна. И решила, что смерть – единственный вариант.

Следуя прекрасной семейной традиции убивать себя вполсилы, я не стала изучать вопрос всерьез и решила, что лучший способ убить себя – это снотворное. Снотворное – это романтично, сексуально. Снотворное позволяло мне чувствовать себя диснеевской принцессой. Я не понимала, что между рецептурным снотворным и тем, в котором на самом деле содержится только бенадрил, есть гигантская разница. Так что, разумеется, именно его я и купила – одну целую большую упаковку дифенгидрамина.

– Это что, все для тебя? – тон кассирши в продуктовом магазине на соседней улице был скучающим.

– Ага, спасибо.

Я передала ей деньги, чувствуя себя умницей, поскольку не оставила за собой «бумажный след». Интересно, задумалась ли она, зачем я покупаю снотворное? Заподозрила ли она меня?

Она бросила коробку в слишком большой для нее одной бумажный пакет и вручила его мне.

– Хорошего дня.

Идя домой с таблетками в одной руке и поводком Стейнбека в другой, я казалась себе благородной и величественной. Я сделаю то, что так много раз не удавалось сделать родителям: я умру. Стейнбек трусил рядом со мной, погавкивая на малышей и при каждой остановке начиная выкусывать собственные лапы.

Я заперлась в спальне и стала ждать сумерек. Придвинула к двери книжный шкаф, чтобы родители точно не смогли обнаружить меня, пока я не буду совершенно мертва, а потом включила микс своих любимых европейских групп в стиле готик-метал. Особенно много было в нем композиций Epica и Apocalyptica.

Ладно, Иза. Пора входить в трагическое настроение.

«Дорогой Мир», – так я начала свою предсмертную записку, выводя буквы пурпурной гелевой ручкой. Нет. Недостаточно трагично. Выбросила листок.

«Дорогая Финн», – начала я заново. Уже лучше. Я сделаю так, что она будет изнемогать от угрызений совести. «Не могу вообразить себе дальнейшую жизнь без тебя. Не печалься, я просто одна из капель в море, одна из миллиардов людей, которые не имеют никакого значения».

Хммм. Нет, это как-то недостаточно конкретно, верно?

«Дорогая Финн, – писала я. – Моя жизнь – гребаный отстой. Я знаю, что ты не очень много о ней знаешь, но это так. Я даже не нравлюсь никому. А ты – моя родная душа. Я в этом совершенно уверена. Но не переживай, я уверена, ты найдешь кого-нибудь красивее, лучше и нормальнее меня, и я надеюсь, что вы будете счастливы вместе. Люблю навек, Иза».

Я уставилась на свое письмо. И начала плакать. Вот ведь я жалкая, да? Я села на ковер и вскрыла коробку с таблетками. Они были в индивидуальных фольгированных блистерах. Я начала вскрывать их, доставая одну таблетку за другой, выкладывая аккуратным рядком на ковер перед собой.

Я заранее набрала стакан воды, и теперь он стоял наготове рядом с моим коленом. Я бросила взгляд на часы. Девять вечера. Кажется, еще слишком рано умирать. Я проглотила одну-единственную таблетку и запила ее водой. Начать можно и сейчас. Ой! А что, если я засну раньше, чем приму достаточное количество? Я уставилась на таблетки. Взяла еще одну и сунула в рот.

Вдруг раздался стук в дверь.

– Что?! – рыкнула я, перекрывая грохочущую музыку.

– Иза, ты можешь выйти и поговорить с нами? Пожалуйста!

Это папа. В голосе его слышалось напряжение.

– Нет! – ответила я, увеличивая громкость.

– Иза, тебе нужно поговорить с нами.

– Уходи! – Я увеличила громкость еще на три деления.

– Иза, если ты не спустишься и не поговоришь с нами, нам придется вызвать полицию, и тебя увезут в больницу.

Я застыла. Откуда он узнал? Конечно, я на прошлой неделе обронила пару серьезных намеков в разговоре с Финн, чтобы она уж наверняка почувствовала себя виноватой, когда я действительно умру. Но я не говорила ничего открыто.

– Это потому, что ты лесбиянка? – Голос отца смягчился, он выбрал другую тактику. – Ничего страшного, если так.

– Я не лесбиянка! – заорала я сквозь дверь, перекрикивая нараставшую музыку. – Я не выйду!

– Тогда хотя бы открой дверь, – и отец толкнул ее. – Если не откроешь, мы вызовем полицию, и они ее взломают, а тебя закроют в больнице.