– Нет!

Гребаное лицемерие. Им, значит, можно пытаться убить себя, как только захочется, но когда этого захотелось мне, так сразу – нееееет, полиция то, больница се…

– Да пошли вы нахер! – выкрикнула я, заливаясь жалостью к себе и соплями. Торопливо протянула руку к таблеткам и проглотила еще три. Я им покажу! Отец замолчал, и я переложила таблетки по-новому. Слезы и сопли текли по моему лицу.

– Иза! – Голос моей подруги Симоны мягко взмыл над музыкой. Я снова застыла. – Иза! Твой папа позвонил мне и попросил прийти. Ты в порядке?

Я ничего не ответила. Вдруг ни с того ни с сего меня охватил парализующий стыд.

– Уходи, – сказала я спокойно, беря себя в руки.

– Я просто хочу поговорить с тобой, – проговорила она, запинаясь, неуверенно.

– Если вы заставите Симону уйти, я открою дверь – слышишь, пап?

Прошло несколько минут. Папа вернулся.

– Итак, Симона ушла. Теперь откроешь дверь?

– Ладно, но ты вначале спустись вниз.

– Иза…

– Спустись вниз, и я открою дверь.

Я услышала, как папа идет вниз по лестнице и останавливается прямо у ее подножия. Я не стала приглушать музыку, оттащила шкаф от двери, бросив его криво придвинутым к противоположной стене.

– Отлично! Она открыта, вы, придурки! – крикнула я вниз, потом нырнула в постель и зарылась под одеяло, спрятавшись под ним с головой. Дышать было трудно. Я слышала, как папа вошел в мою комнату. Выключил музыку. Я не шевелилась. Слышно было, как он остановился у крохотной кучки таблеток, которые, по сути, представляли собой просто бенадрил. Я услышала, как он подобрал с пола коробку, прочел название, а потом, очевидно, решил, что, сколько бы я ни приняла, мне ничего не угрожает.

– Ладно, теперь я оставлю тебя в покое. Я очень тебя люблю. – Он повернулся и вышел.

Во второй половине дня после сеанса терапии с Хоуп я сидела на улице перед своим домом, держа в одной руке косячок, а в другой сигарету. Вокруг меня люди в рубашках на пуговицах и брюках хаки шли домой обедать или проезжали мимо на велосипедах. Нормальные люди. Нормальные жизни. Скучные жизни, напомнила я себе. Но, может быть, они лучше моей? Я затянулась сигаретой. Я думала, что камминг решит все мои проблемы. Но я просто взяла и потащила их с собой. Я утратила контроль над Уной. Я утратила контроль над собой.

Я не могла бросить камминг, правда? Я никогда не думала, что смогу нормально относиться к мастурбации, не то что заниматься ею перед сотнями людей. Камминг просвещал меня. Он кормил меня, воспитывал. Он подарил мне Уну. Но, осознала я, Уна больше мне не принадлежит. Она принадлежит очень многим разным мужчинам. Она принадлежит MFC. Она принадлежит Интернету.

Я затушила косяк в трещине в тротуаре, глядя, как последние струйки дыма развеиваются в холодном воздухе. Я знала, что должна делать. Я должна была вернуть себе власть над Уной. Если я собиралась бросить камминг, вначале необходимо было вернуть себе контроль.

А единственным способом вернуть контроль над Уной было убить ее.

– Итак, мне нужно что-то эпическое, – объясняла я Джоне пару дней спустя. Мы часто разговаривали о моих БДСМ-шоу, но я не позволяла ему их смотреть. Они казались мне слишком личными. Теперь же он был нужен мне, чтобы спланировать гранд-финал. – Если я собираюсь бросить камминг, это должно быть что-то грандиозное.

Мы пошли есть суши в мой любимый ресторан и сели у окна в лучах солнечного света.

– Что ты имеешь в виду?

– Мне нужно, типа, кульминационное шоу. Большое.

– Ну у тебя самой какие мысли есть?

– Ну я тут думала… я довела болевую игру практически до вершины того, что я могу сделать сама по себе. И мне нужно продвинуть ее еще дальше.

Джона кивал, слушая вполуха. Он меня раздражал. Это было важно.

– Однако я хочу, чтобы это было художественно. И красиво. Не только опасно. – Я знала, что это привлечет его внимание. Я задумчиво отпила воды. – Ты знаешь, что были случаи, когда люди умирали на камеру? – спросила я, упиваясь тем, как глаза Джоны наконец вспыхнули нездоровым любопытством.

– Правда?

– Да, была одна девушка, она напилась до беспамятства и полезла на стол танцевать. – Джона, слушая, откусил кусок лосося. – В общем, она упала, ударилась головой и просто больше не встала.

– Вообще?

– Вообще. В сущности, она пролежала так около сорока пяти минут, прежде чем кто-то дозвонился до сайта, и ее трансляцию прервали.

Я очень старалась, чтобы мой голос не звучал возбужденно.

– То есть ты не знаешь точно, умерла ли она. – Джона впечатляться отказывался.

– Нет. Но она больше не появлялась, как я понимаю.

– Жесть.

– Джона… – В ресторане было холодно. Я подвинула свой стул ближе к окну, из которого на пол струилось слабое зимнее солнце. – В общем, слушай, мое финальное шоу. Можно я объясню?

Джона задумчиво жевал.

– Кажется, я понимаю, к чему ты клонишь… – Он одарил меня взглядом. Взглядом, который сказал мне, что после почти десяти лет общения он умеет читать мои мысли.

– Да? Ты думаешь, это хорошая идея?

– Может быть, – ухмыльнулся Джона. – А после того, как уйдешь, чем ты будешь заниматься?

– Кто знает! – Я рассмеялась. Смехом с примесью печали. – Пойду учиться дальше?.. – Я перевела взгляд на окно.

– Вечный бег за очередной великой целью. – Он глотнул воды. – От чего же ты бежишь?

* * *

Через два дня я была в Home Depot, ждала, пока дружелюбный с виду пожилой мужчина напилит деревянные заготовки по моим меркам.

– А вы знаете, что, когда змеи испытывают стресс, они пожирают сами себя? – задумчиво спросила я его.

– Ой, да не говорите! – Мужчина рассмеялся и повернулся к станку.

– Нет, это правда. Когда у змей сильный стресс, они пожирают самих себя.

– Никогда об этом не слышал. – Он вручил мне два только что отпиленных куска доски, один примерно три фута длиной, другой – два. – И что заставило вас об этом задуматься?

О, у меня просто психический срыв. В развитии.

– А где найти гвозди?

– В седьмом ряду.

– Спасибо! – я улыбнулась и побежала прочь по рядам, забрав свои деревяшки. Мне нужен был гвоздь и одна кафельная плитка. И, может быть, кто-то, кто сможет сколотить эти доски вместе, потому что я была совершенно уверена, что среди всего хлама, который у меня скопился, молотка не завалялось.

Вечером я сидела одна в своей спальне. Крест стоял в углу, вялый дилдо в ожидании свисал с его середины. Изображение Иисуса в рамке стояло рядом с ним, яркое и броское. На нем был венец из терний, а сердце ослепительно сияло желтым светом сквозь грудную клетку. Я убрала всю комнату, выставила всю мебель, все мелочи были как попало запихнуты в шкаф. Комната была чистой, стерильной. Чистое пространство для моего ритуального искусства.