до бабьих богинь-пятниц, великих или малых, именуемых или безымянных? Почему они были ему так важны, что он своей рукой вписал нечто о них аж в Месяцеслов, где поминаются святые?

Связано ли это как-то с надписью в Псалтири? С той, что была не окончена? Те слова в Месяцеслове – её продолжение? Или это совсем о другом? Если бы Воята увидел ту надпись про Ульянию после того, как прочёл писание в Псалтири, он, конечно, изучил бы её куда внимательнее. Но тогда он ничего об этом не знал и принял её за поминание умершей. И теперь мог вспомнить всего три-четыре слова из длинного столбца, где их было с два десятка.

– Да что ты маешься-то? – Из раздумий его вырвал голос бабы Параскевы. – Возьми у батюшки Евангелие да прочти. Что там про Ульянию великую? Любопытно.

И то верно! Воята чуть не засмеялся над своей глупостью. Он думал о той надписи так, будто она осталась в Лихом логу, но ведь Евангелие он благополучно привёз назад, отдал отцу Касьяну и каждый день видел в церкви. Оно и сейчас там, лежит на трапезе, и ключ от церкви – вон он, на полочке в красном углу.

Пойти… Воята глубоко вдохнул, помотал головой. Не сейчас. Наступала самая страшная ночь года – время Страстей Господних. В день, когда Иисус умер на кресте, в ночной тьме идти одному в церковь… тайком… Даже ради самых важных тайн, даже из того свитка, что жидовины отняли у непоименованного апостола, Воята не решился бы на такое. Да и грех, пожалуй.

Никуда оно не денется. Выбрать случай посмотреть Евангелие он сумеет и позже.

– Давай-ка спать, баба Параскева, – сказал Воята. – Только ты смотри, про этот наш разговор никому не сказывай. Даже дочкам. Я как пойму, что к чему… тогда видно будет.

Воята лёг на спину и вытянулся. Баба Параскева загасила свечи на столе, кроме одной, перед резной «божечкой», чтобы Параскеве Пятнице легче было найти свою миску и ложку. Воята закрыл глаза, но сна в них не ощущал.

Зачем Панфирий написал нечто о великих и малых пятницах? Касается ли это Дивного озера и его обитателей? Поможет ли это как-то отыскать Артемию? Вояте мерещилось, будто он ходит по лесу в густом тумане, зная, что рядом великие сокровища, жуткие звери, глубокие провалы – а он пробирается на ощупь, не видя ни зла, ни добра.

* * *

Во время церковных служб, приуготовляющих к Пасхе, Воята гнал прочь все посторонние мысли. Глядя на отца Касьяна, не вспоминал свои подозрения, навеянные рассказами Еленки, но если бы вспомнил, то не поверил им. Все мысли о Дивном озере, о проклятой дочери Еленки он отодвинул, и теперь они казались страшной сказкой из тех, что баба Параскева рассказывала зимой.

Перед пасхальной полунощницей к Власию собралось много народу – из деревень, даже из нескольких ближних погостов. Воята разглядел в толпе и Куприяна с племянницей, и круглолицую Оксенью из Барсуков, и Овдотью с Василием из Пестов, и Миколку, и всех дочерей бабы Параскевы. Еленки не приметил, но она, быть может, пряталась в толпе за спинами других баб, не желая попадаться на глаза отцу Касьяну.

– А Егорка-то придёт? – спросил Воята у Недельки, что стояла к нему ближе всех.

– Не ходит Егорка в храм! – Та со значением округлила глаза. – Кому до него дело, тот сам к нему ступай.

Не в пример новгородским храмам, у Власия хора обычно не бывало. В редких случаях, когда большая толпа собиралась на великие праздники – Власьев день, Никольщины, Рождество и Пасху, – хор составлялся из Вояты, бабы Параскевы и её семи дочерей с их старшими детьми. Баба Параскева выучилась петь в молодости, когда была замужем за дьяконом, и учила своих детей, а теперь и Воята наставлял их, как поют в Новгороде у Святой Софии. Любопытно – а Еленка умеет петь в церкви, успел подумать он, настраиваясь, чтобы петь «Волною морскою…»[57] В отдалённых бедных приходах поёт обычно попадья с детьми, а Еленка, сама поповская дочь, должна была с детства выучиться, как Неделька с Анной, Марьей и Соломией.

– Волною морскою скрывшего древле гонителя мучителя под землей скрыша спасенных отроци… – запели Неделька с сёстрами.

Больше Воята о своих делах не думал: все мысли исчезли, душа вслед за высокими голосами, несущими её, будто золотые нити, устремилась куда-то ввысь. В памяти возник купол величественной Софии новгородской, святые в ярких одеждах, нарисованные на её столпах один над другим и уводящие взоры за собой, всё выше к небу, и сам Христос, взирающий из-под купола вниз, на людей. И как ни темна, тесна и бедна была сумежская церковь, меж её бревенчатыми стенами жила та же Господня сила, и казалось, не столько от множества свечей, сколько от высоких голосов разливается по ней свет. От ощущения близости Бога просились слёзы на глаза, восхищение распирало грудь, и возникало чувство причастности к этой силе, чувство непобедимости. «Аще Бог по нас, кто на ны?»[58]

* * *

Только к вечеру Светлого Воскресенья, в первых лёгких сумерках, Воята выбрался из Сумежья. За пазухой он нёс своё сокровище: яйцо, выкрашенное луковой шелухой в буровато-красный цвет. После службы баба Параскева первой подошла к отцу Касьяну, чтобы поздравить с Христовым Воскресеньем; она дала ему яйцо, он – ей. Воята наблюдал за нею, не чуя земли под ногами, и не удивился бы, если бы в руках Параскевы белое яйцо само собой окрасилось бы в красный. Это яйцо, «первохристосованное», обладало самой могучей силой из сотен красных, жёлтых, медных яиц, которыми обменяются крещёные в Великославльской волости. Обычно первое полученное в этот день яйцо оставляют как лучший оберег дома и домочадцев на весь предстоящий год, но Воята выпросил его у бабы Параскевы, едва смог к ней подойти. Опередил даже её родных дочерей и внуков. Ему требовалось именно это яйцо – дело его было самым трудным и самым важным. Заполучив его, Воята чувствовал, как будто за пазухой возле взволнованно бьющегося сердца у него лежит тёплое, округло-продолговатое, буровато-красное зерно нового лета, нового солнца, самого мироздания, заключающее в себе ещё непроявленные, но поистине необозримые силы. Ещё немного – и золотые лучи просочатся сквозь скорлупу.

Сумежане сейчас сидели за столами в избах, угощаясь крашеными яйцами, куличом, солёной рыбой, жареным гусем, поросёнком. У бабы Параскевы пировали все её дочери с мужьями и детьми. Поначалу Воята сидел с ними, потом