Но тут же Воята замолчал и улёгся обратно, глядя на балки потолка. Рассказывать, чего он на самом деле хотел от Устиньи и её дяди, не стоило никому, даже Параскеве. Пусть уж лучше думают, что он присватывается.

– А как бы мне Егорку-пастуха повидать? – спросил Воята на другое утро, за завтраком. – Где он живёт?

Зимой скот стоял по стойлам, пастуху не было работы, и Воята думал, что Егорка убрался зимовать куда-то к родне, жившей, как видно, не в Сумежье.

Баба Параскева призадумалась, потом покачала головой:

– Да в сию пору не повидать его. Ждать надо Зелёного Ярилу, когда будем скотину выгонять – вот тогда он и объявится. А зимой-то он не любит, чтобы тревожили его.

– Зелёного Ярилу – это же после святого Юрья! Это ж ещё почти два месяца!

– Ну а что же? Зачем тебе Егорка?

– Очень нужно мне с ним перемолвиться. И поскорее бы.

Без совета знающего человека Воята боялся не справиться с делом. Дело-то какое – достать коня, чтобы понравился лешему! Конь – скотина дорогая, на дороге не бродит. В Новгороде конь стоит гривны четыре – какой подороже, какой подешевле. В Сумежье и окрестностях пахали кто на лошади, кто на волах, а кто и вовсе сеял без пахоты, на выжженной в лесу делянке, но особо хороших лошадей Воята не примечал. Да и кун для такой покупки не имелось. Нежата Нездинич обещал в следующий свой приезд в Великославльскую волость дать две гривны за помощь при пении, да ещё отец Касьян выдавал Вояте корм из церковной десятины. Но даже те две гривны, на которые можно купить полконя, он получит только осенью. Одолжить у кого-то, пообещав осенью отдать? А у кого? Здесь не Новгород, гостей богатых и бояр не водится. У кого колечко, у кого обручье – вот и всё здешнее серебро. У Трофима что есть – не своё, боярское, он и драницы[56] не даст.

– Коли есть у тебя до Егорки дело, – заговорила баба Параскева, – ты сделай вот как.

– А? – Воята вскинул голову.

– Как будем на Пасху христосоваться, возьми первое яйцо, что отец Касьян даст, и с этим яйцом поди к Егорке. Отдай ему – очень он красные яйца уважает. Тогда и говори ему про своё дело.

– Но этого яйца семь недель ждать!

– Ну, не жди, – легко позволила баба Параскева. – Сдался тебе Егорка-то, старый дурень. На девок бы лучше поглядел, они нынче в самый цвет входят. Вот-вот затеют у нас под воротами круги водить…

Воята подавил вздох: даже бабе Параскеве он не мог рассказать, что о деве-то и думает день и ночь. Хотелось идти прямо сейчас, искать способ освободить Артемию, подраться с кем-нибудь – да хотя бы и с лешим. А вместо этого приходилось ждать, опять смирять порывы, давить самые яркие свои желания. Молиться, чтобы Бог дал сил вытерпеть ожидание и совершить то, что задумано.

* * *

Весна подкрадывалась незаметно, не показывалась на глаза, только позвякивала тайком капелью с крыши, будто ленивая щеголиха Овдотья – серебряными подвесками на очелье. Однако сумежские девушки не могли сохранить тайну её скорого прихода. Начался Великий пост, с каждым днём делалось светлее, и девушки, смелея, отходили всё дальше от своих дворов, чтобы позвать весну. Теперь они закликали на жальнике, забираясь на самые высокие сопки, выходили на берег Нивы.

На Сорок мучеников баба Параскева испекла сорок «орехов» из ржаной и овсяной муки и сложила в особый туес. Каждое утро, прежде чем идти к корове, она брала один «орех», бросала на двор и кричала:

– Мороз, Мороз, Мороз Власьевич! Вот тебе хлеб да овёс, а теперь убирайся подобру-поздорову!

Воята каждое утро ждал этого «ореха», отмечая про себя: вот и ещё одним днём ближе. Из открытой двери на него веяло прохладным, бодрящим, влажным духом оттаивающей земли; казалось, так пахнут сами весенние предрассветные сумерки. Когда Мороз Власьевич получит все сорок «орехов», настанет Вербная неделя, а там до Пасхи рукой подать. Но ни одна ещё сотня или тысяча не казалась ему больше, чем эти сорок «орехов».

Девушки по вечерам добирались уже до выгона, и оттуда неслось над Меженцом:

Ты замкни, Боже, зиму грозную,

Лели-лели, зиму грозную.

Отомкни, Боже, тепло летечко,

Лели-лели, тепло летечко.

Но вот Великий пост дошёл до середины, и сбылись обещания бабы Параскевы: осмелевшие девки перенесли свои «скакухи» в Сумежье. Проходя от двора к двору, они возле каждого заводили хоровод и просили у посланцев весны, летящих из Вырея, рукодельных орудий:

Жаворонок-жаворонушки,

Принесите нам коробушки,

С пряльцем, с донцем,

С кривым веретёнцем!

Голубочки-голубочки,

Принесите по клубочку!

Кукушки-пеструшки,

Принесите по мотушке!

Синицы-сестрицы,

Принесите по спице!

Играли в «дурочку»: дескать, к ним пришла новая девушка, ни прясть, ни ткать не умеет, да мы её всему научим…

И непряха была,

И неткаха была,

Не умела прясть,

Не умела ткать.

Не тужи, мати, не печалься!

Уж мы станем учить – переучивать.

У нас будет пряха,

У нас будет ткаха!

Снег уже почти везде сошёл, кроме как в лесу, и, хотя земля ещё была холодной, в прелой прошлогодней траве, девки сами были как цветы, обещая будущий расцвет полей и лугов. А Воята, от своих ворот вместе с бабой Параскевой наблюдая за этими играми, думал: где-то в глухом лесу, где среди чёрных ветвей, на холодной земле ещё таится снег, неприметно расцветает ещё одна девушка с тёмными бровями и пламенными очами. Умеет ли она прясть? Умеет ли ткать? Мог ли леший с лешачихами её этому научить? Неткаху-непряху нельзя брать замуж, но только бы удалось вывести её из дремучего леса назад к людям, а уж здесь её научат…

Ни в какую иную пору года не бывает так заметно, как люди изо всех сил стараются помочь матери-земле переменить платье. Лето и осень приходят своим чередом, когда она в полной силе, но сейчас, когда она едва открывает глаза и начинает дышать, ей требуется помощь.

Пение у Власия тоже шло своим чередом, приближая самое страшное событие – смерть Спасителя на кресте, и самое радостное – его воскресение. Воята читал псалмы, исполняя привычную обязанность, но, казалось ему, никогда ещё он