за ним пришли от Арсентия, просили пожаловать, порадовать народ игрой. Исчезни он с трапезы, это не осталось бы незамеченным. Только теперь, когда народ подзахмелел, а семьи перемешались, можно было надеяться, что его скоро не хватятся. Воята торопливо прошёл через Погостище, на посад, а оттуда уже знакомой тропой по мостку за овраг и на жальник. Вечерний воздух был прохладен, напоминая, что до летнего тепла ещё порядочно, но сквозь прошлогоднюю блёклую траву уже вовсю лезла молодая, а средь веток словно клубился зеленоватый дым. И не оглянешься, как вдруг эта прозрачность исчезнет, а дым обернётся плотным покровом шелестящей свежей листвы…

После долгой духоты в церкви и в избе Воята глубоко вдыхал весеннюю прохладу. Вокруг него ещё вились золотые нити песнопений, и казалось, что голова, унесённая ввысь, почти не имеет связи с ногами. Душу заполняла радость, и верилось, что теперь, когда мать-земля одевается в свежее зелёное платье в честь воскресения Христа, самые смелые его надежды сбудутся. Недаром он выпросил у бабы Параскевы самый главный залог счастья-доли.

Воята заранее разузнал, где живёт Егорка-пастух, и даже сходил посмотреть, чтобы потом не заблудиться. Егорка обитал не в Сумежье, а позади жальника, близ выгона. Владения его составляла одинокая низкая изба, а при ней больше ничего, даже загородки. Хозяйство Егорка имел самое простое: никакой своей живности, почти никаких припасов. Ни жены, ни детей – пастуху, как монаху, они не положены. Питался он тем, что собирали ему сумежане. Завтра ему нанесут этих крашеных яиц полные лукошки, но Воята надеялся успеть первым.

Егоркина изба была крыта дёрном и частично опущена в землю, так что скаты крыши почти касались опушки, будто выросли из земли. Даже первые жёлтые цветочки одинаковые рассыпались здесь и там. Воята сошёл на несколько ступенек к входу, постучал. Никто не отозвался. Он постучал ещё раз; дверь явно была не заперта. Воята осторожно приоткрыл её, окликнул, заглянул внутрь. Проём был так узок, что ему пришлось повернуться боком, чтобы в него просунуться. Внутри не мерцало никакого света, и Воята с трудом разглядел старинную «чёрную» печь из крупных камней, простую утварь. Никого. На лавке у двери лежит длинный пастуший кнут, на стене висит несколько обмотанных берестой рожков.

Разочарование, даже досада слегка разбавили радость Вояты. Куда же Егорка делся? Ярила Зелёный, первый выгон скота и заодно пастуший праздник, был ещё впереди, хоть и совсем скоро, так куда он мог исчезнуть?

Поднявшись по ступенькам, Воята огляделся. За полосой рощи ему почудился дым, и он пошёл туда, осторожно пробираясь по мокрому покрову старой листвы.

Вскоре за деревьями мелькнул огонь. Показалась поляна, на ней горел костёр. Вокруг костра лежали овцы, серые и чёрные, а одна, самая крупная и белая, близ огня. Воята едва успел удивиться, чья же это скотина – не самого же Егорки? – пока отыскивал глазами пастуха.

Костёр был разожжён возле старого осинового пня. На пне, опираясь на посох, сидел сам Егорка – среднего роста сухощавый старик с длинными седыми волосами и такой же бородой. «Оброс, будто леший», – мельком подумал Воята. Овцы при его появлении подняли головы и провожали гостя глазами, пока он шёл через поляну к костру; глаза их отсвечивали жёлтым, и Вояте было неуютно под этими взглядами. Егорка тоже повернул к нему голову. Борода его, весьма пышная, расходилась кустом и слегка кудрявилась, глаза из сети морщин смотрели ясно и даже весело. На голове его сидела волчья шапка, закрывавшая брови, он словно бы весь состоял из бороды и шапки, да ещё из старого-престарого, облезлого овчинного кожуха. Седой и морщинистый, он выглядел старым, но принадлежал к тем дедкам, что будто каменеют в своей старости, не меняются десятилетиями и, похоже, с годами делаются только крепче и крепче. Казалось, рубани такого топором – топор отскочит, как от морёного дуба. Не диво, что о Егорке говорят как о вечном. В ясных зелёных глазах, на губах под густыми усами Вояте почудилась улыбка – удивлённая, радостная, недоверчивая, будто Егорка с трудом верит, что к нему приближается человек.

– Христос воскрес! – с таким живым чувством, будто сообщает истинную новость, сказал Воята.

Ему и правда мерещилось, что он принёс весть о воскресении Христовом в такую глушь, куда та вовек не доходила.

– Воистину воскрес? – полувопросительно, с весёлым удивлением ответил Егорка, будто никогда не слышал ничего подобного.

Вынув из-за пазухи своё сокровище, Воята предъявил его, как несомненное доказательство. Яйцо белое? Нет. Красное? Да! Стало быть, воскрес!

– Первохристосованное яйцо тебе принёс! Во всём Сумежье первое!

С пастухом, как и со священником, не целуются, достаточно яйцо передать. Этому Воята был только рад: за утро и день ошалел от поцелуев, с которыми к нему гурьбой лезли девки, молодки и даже бабы.

– Благо тебе буди! – Егорка охотно взял яйцо и покатал на тёмной ладони. – Жаль, отдариться нечем – нету у меня яйца другого.

– Ты бы, вместо яйца, горю моему помог. Я – Воята, парамонарь, у бабы Параскевы живу…

– Слыхал о тебе, слыхал! – Егорка тихо засмеялся, и смешок запутался в бороде, не покидая её пределов. – Экий ты удалец! Какая ж у тебя во мне нужда?

– Ищу я коня…

Воята огляделся, чтобы убедиться, что их никто не слышит; он никого не увидел, но не отставало ощущение, будто из самого леса их слушает… некто. Овцы не сводили с него странно пристальных жёлтых глаз, иные приоткрыли пасти и даже свесили языки, как собаки.

– Потерял? – Егорка пришёл в изумление. – Да разве у тебя был конь?

– Не было. А нужен. Мне…

Воята глубоко вдохнул, набираясь решимости, чтобы огласить вслух свою безумную просьбу. После службы у Власия, пения, свечных огоньков, мерцающих у икон, всех чувств, что полнили душу в этот день, так чудно было заговорить о своём деле к лесному хозяину, как будто Вояте предстояло излагать свою просьбу на каком-то неведомом ему басурманском языке.

– Мне такой конь требуется, чтобы самому… хозяину понравился. Очень нужен. Да где взять – не знаю.

– А ты богат? – осведомился Егорка. – Хватит ли кун на коня такого?

– Нет у меня кун. Да хоть бы узнать, где такой конь есть и сколько за него запросят. Ты, говорят, всю скотину в волости знаешь, да и что по нраву ему – тоже.

– Хозяину думаешь отдать?

– Продать. То есть сменять на… овечку одну из его стада. Если бы ты мне ещё дорогу указал, где его повстречать.

Егорка задумался, разглядывая красное яйцо. Видно, красила его для отца