не ждал от грядущего возрождения чего-то столь важного и желанного для себя.

Заметно прибавился день, и куры начали нестись. Воята обрадовался, как дитя, когда баба Параскева однажды утром показала ему два найденных в курином куту первых яичка.

В Великий четверг к бабе Параскеве собрались её дочери, жившие в Сумежье, и принялись красить яйца, разрисовывать разными узорами. Привели подрастающих детей, и баба Параскева рассказывала им: дескать, Мария Магдалыня некогда явилась к цесарю Тиберию, дабы сообщить, что Христос воскрес. Говоря это, подала ему яйцо, и в руках Тиберия оно вдруг само стало красным. «Воистину воскрес!» – сказал изумлённый цесарь, и с тех пор повелось яйца на Пасху красить.

К вечеру баба Параскева сварила кашу, накрыла стол чистой белой скатертью, поставила горшок, накрытый новой миской, новую ложку, а перед ними водрузила резную «божечку» – Параскеву Пятницу из красного угла. Воята не удивился: он давно привык воспринимать эту икону почти как ещё одного живого члена семьи, кого-то вроде небесного двойника хозяйки.

– Завтра же годовая пятница, – припомнил он, сидя на своей лавке и собираясь ложиться. – Великая… Анна, да?

Третья «великая пятница» представлялась ему в образе Параскевиной дочки Анны, полной и величавой, с красивым, румяным, будто наливное яблоко, лицом.

– Анна Страшная, – подтвердила баба Параскева.

– Лучше Красная. А Зелёная – Катерина?

– Зелёная – Варвара, ей срок перед Сошествием Святого духа. Она – пятница пятая. Катерина – шестая, она идёт перед Ивановым днём. Ульяния – седьмая пятница великая, она перед Петровым днём. Восьмая – Соломия…

– Стой! – Воята, внимавший ей в полудрёме, вдруг выпрямился. – Как ты сказала?

– Соломия – восьмая…

– Нет, перед ней?

– Перед Соломией – Ульяния, пятница седьмая, бывает перед Петровым днём.

– Погоди! – Воята поднял руку, призывая её к молчанию. – Я её где-то уже встречал.

– Пока ты здесь у нас живёшь, её ещё не было, а слыхал ты перед Михайловым днём, когда у нас все пятницы святые чествовали.

– Нет, я ещё до того… Где-то… в книге…

– В книге? В Новгороде?

– Нет, здесь, в Сумежье. Не так давно… я уже с вами жил.

Воята встал и прошёлся по избе, поглядывая на деревянную Параскеву на столе и ожидая от неё помощи.

– Здесь у нас книг-то немного, – сказала живая Параскева. – Псалтирь твоя греческая, в ней разве?

Воята вспомнил писание в той Псалтири, сделанное рукой самого Панфирия и немало его в своё время взволновавшее. Псалтирь он давно отдал отцу Касьяну и с тех пор видел только в церкви, но запись помнил наизусть: «И пребысть аз в пещерах 30 лет, молясь к Богу крепко день и нощь. И услышана бысть молитва моя. Глас бысть ко мне: иноче, рабе мой, молитва твоя вошедши на небеса прията бысть. Видех аз ангела славна, он же рек: покажу ти видение, его же ради послан есмь. Видех аз: град велий светлый из вод глубоких извержен бысть и в славе воссияхом. Рек ангел ми: аще обрящется муж честен и храбр, град извержен будет, внегда отворит ангел-вратник златых ключей небес…»

Про пятницы там не было ни слова. Ни буквы…

– Буквы! – Воята остановился, пораженный.

– А? – Баба Параскева, в удивлении за ним наблюдавшая, подпрыгнула от неожиданности.

– Рука!

– Чья? Где? – Старушка огляделась вытаращенными глазами, будто ожидала увидеть какую-то ужасную руку саму по себе.

– И чернила! Те самые! Та самая рука! – Воята шагнул к хозяйке. – Я видел писание такое же. Такие же буквы, чёрные, кривенькие, видно, что писать не обвык… Это тоже Панфирий писал!

– Да где?

– Что б я помнил! – Воята схватился за лоб. – Вот почти вижу их, а где были…

– Да в Месяцеслове они были, – шепнул ему на ухо голосок Марьицы.

– А? – Воята опустил руки, поднял голову и рассеянно уставился в пространство, хотя давно привык к тому, что его небесная помощница зримого облика не имеет.

– Месяцеслов. Евангелие Касьяново. В Лихом логу.

– И верно…

Когда он осенью ночевал в Лихом логу, у него было при себе старинное Панфириево Евангелие. А в нём сзади – Месяцеслов. Воята листал его и нашёл надпись на полях. Неровный столбец с оборванными краями, из-за чего часть букв пропала.

– Ульян… Или Ульяна… – прошептал Воята. Сейчас ему казалось очень сомнительным, чтобы отец Македон или тем более отец Касьян стали вписывать в Месяцеслов поминанье Еленкиного деда Ульяна, о котором он никакой особенной молвы не слышал. – Лик… светел… звезда… Девятый день… перед Петром-апостолом… Баба Параскева! Была у вас тут попадья или попова дочка именем Ульяна, чтобы умерла перед Петровым днём?

– Не было у нас такой попадьи. Отца Касьяна попадья была Еленка, да она жива, дочка Тёмушка, ты сам знаешь. Отца Горгония – попадья была Лукия, она жива, после него к себе в Кривую Льзю воротилась, у брата живёт, дочь её Немилка, замужем за Пшёнкой…

Воята нетерпеливо скривился, будто хотел сказать, к чёрту Немилкиного мужа Пшонку, и баба Параскева вернулась на путь:

– Отца Македона была матушка Анфия, она померла, помню, обмывали её на Маремьяну-Кикимору. Отца Ерона ты знаешь – Стефанида была, нынче в Усть-Хвойском монастыре сидит.

– А до того?

– Отца Илиана… вроде Таисия была матушка. А до него я не помню. Это, может, Миколка знает или Егорка-пастух.

– А у самого Панфирия была жена? Или дочь?

– Я его-то не застала, а молвы такой, чтобы была жена или дети, не слыхала я. Может, Егорка…

– А Егорка его застал? – мимоходом пошутил Воята, напряжённо раздумывая.

Если никакой Ульяны-покойницы не было, очень может быть, что Панфирий упомянул Ульянию – седьмую пятницу великую. Или девятую?

– А девятую как зовут?

– Кого? – Баба Параскева, до того шевелившая губами, глядя в потолок – видно, вспоминала поповские семейства, – взглянула на него.

– Пятницу девятую великую.

– Так Анастасия.

– Она когда?

– Перед Косьмой и Дамианом, Покрова ещё её зовут.

– Нет, это слишком поздно. Но к чему там была «фита»?

– Какая-такая фита?

– Там была буква «фита». Под титлом, стало быть, «девять». Но Ульянию по имени он назвал…

– Близ Ульянии великой бывает Девятуха малая – девятая пятница по Пасхе.

– Вот оно что…

Воята замолчал, вертя в голове эти сведения и пытаясь их как-то приладить одно к другому. Запись в Месяцеслове целиком он припомнить не мог – она была неполной, оттого не зацепилась в памяти. Ульяния – великая пятница. И «девять…» вроде там было упоминание о пятнице? Или нет? «Лик», «звезда» и «светлый» он помнил хорошо, но они мало помогали делу.

А главное, почему старец Панфирий записал эти слова? Что ему было