В годы после бельгийского переворота, c 1830 по 1846-й, католики и либералы правили вместе. Они нуждались друг в друге, чтобы вытеснить голландцев и сплотить молодое государство. Когда границы нового отечества определились, а финансы устояли на ногах, бельгийцы смогли спокойно рассмотреть друг друга, а затем вцепиться друг другу в горло.

Языковой проблемы тогда, считай, не было. Рабочих угнетали и в хвост и в гриву. Когда им становилось невмоготу, они разбивали вдребезги пару-другую машин. Они были не в счет. Они должны были вкалывать до упаду и не болтать лишнего. Между цивилизованными, состоятельными франкоязычными господами царила ненависть.

У нас существовало избирательное право. Если невнимательно прочитать нашу либеральную модель Конституции, можно было даже подумать, что речь шла о всеобщем избирательном праве. Так можно было подумать. Избирательное право получали граждане, которые платили много налогов и представляли собой лучшие слои населения — один или два процента. У этой модели было свое название: censuskiesrecht, «цензовое» избирательное право. В первом бельгийском Сенате заседал 41 аристократ и только семь человек из простого сословия. Интересы знати с ее собственностью, состоящей из старых лесов и латифундий, сталкивались с интересами бюргеров — владельцев новых фабрик. Богатеи проникались такой лютой взаимной неприязнью, что не могли совместно управлять страной.

Невозможно понять смысл учреждения либеральной партии, если забыть о могуществе католической церкви в Бельгии. Церковь вела себя как хозяин в делах государственной экономики, ее власть представляла собой нечто само собой разумеющееся, что трудно представить себе в наши дни. Епископы, конечно, понимали, что им без государства не прожить, но государство имело право на существование, только если в нем тон задавали католики. Без этого католики обвинили бы государство в отсутствии толерантности. А теперь свяжите это железобетонное утверждение с такой же железобетонной властью, которая держала в своих когтях всю повседневную жизнь, считала себя такой же естественной, как дождь и ветер, и поэтому всё, что мыслит по-другому, находила противоестественным или, выражаясь мягче, считало помехой, — и вы получите некоторое представление о власти католичества в Бельгии в не столь уж далеком прошлом.

Либералы хотели еще в 1846 году приступить к тому, что по-французски называлось l’indépendence réelle du pouvoir civil (реальная независимость гражданской власти), то есть к отделению церкви от государства. Они хотели, чтобы большее число людей получило избирательное право, и стремились улучшить плачевные обстоятельства жизни рабочих. Наконец, они хотели ввести государственное просвещение, независимое от церкви. Особенно важным было одно примечание: «...должно быть устранено вмешательство служителей культа». Эта глубинная проблема затянулась надолго, на сто с лишним лет, прежде чем нашла свое решение в Школьном пакте, в котором то и дело чувствовалась отрыжка старого порядка.

Ядро либеральной партии состояло из доктринеров, то есть консерваторов, но в течение XIX века партия привлекла множество прогрессивных политиков. Связующим звеном обеих группировок была оппозиция по отношению к ничего не признающей и безнадежно устаревшей диктатуре церкви в общественной жизни. Либеральная партия сохраняла свое влияние, пока избирательное право оставалось привилегией обеспеченных слоев и знати. В период с 1847 по 1884 год, более 25 лет, либералы стояли у власти одни. Потом вперед вышли гомогенные католические кабинеты. После первых выборов на основе всеобщего избирательного права для мужчин (1894) у либералов не осталось никаких видов на победу. Либерализм был преимущественно городским феноменом, но в сельской местности зачастую жил либеральный пивовар, доктор или нотариус, который дул в либеральную дуду назло католикам.

Антиклерикализм был чисто латинской чертой бельгийских либералов. Они не то чтобы взяли пример с французов — в 1846 году они были достаточно интеллигентны и динамичны, чтобы самим соображать, что к чему, но потом, после 1870 года они перешли в учение к бумагомаракам Третьей республики. Только в 60-е годы ХХ столетия они сбросили с себя антиклерикальные одежды, когда была основана Партия свободы и прогресса (ПВВ) по инициативе Омера Ванауденхове, министра и владельца обувной фабрики в брабантском городке Дист. Они расклеивали плакаты, которые должны были убедить благочестивого, но колеблющегося избирателя, что в следующее воскресенье после мессы он должен с чистой совестью проголосовать за либералов.

Секуляристский элемент (а значит, и масоны) с течением лет все больше терял свое значение. Ведущий либеральный политик Верховстадт считал секуляризм и католичество политически малозначащими категориями. У либералов, как и по всей Европе, были другие заботы: экономический рост, приватизация, низкие налоги. В последнее время наши либералы потратили много сил ради продвижения современной, нетрадиционной политической проблематики, как то эвтаназия и однополые браки. В этих последних областях бельгийское законодательство самое толерантное в мире.

Второй элемент, насколько я знаю, не встретишь нигде, разве только в Швейцарии. В Бельгии существует социальный либерализм, в сочетании с либеральными больничными фондами и особенно с таким своеобразным явлением, как либеральный профсоюз. Всеобщий центр либеральных профсоюзов Бельгии имеет аппарат из нескольких сотен тысяч сотрудников, а поскольку он много меньше «красного» или католического профсоюза, его забастовки часто отличаются большей радикальностью.

Между прочим, в Бельгии есть две либеральные партии. Дело тут не в идеологии, а в языке. В 70-е годы все партии раскололись надвое по языковой границе. Кроме того, с началом нового столетия они принялись усердно избавляться от старых названий. Фламандские либералы опередили остальных на несколько лет. Уже в 1993 году они преобразовались во «Фламандских либералов и демократов», с привеском: «Партия гражданина». Потом она станет «Открытой ФЛД». Партия использовала любую подвернувшуюся возможность затащить в свои ряды политиков из других партий, например фламандских националистов и даже одного социалиста. Франкоязычные либералы меняли свое название регулярно. Пару лет назад заглавное «Л» исчезло, партия стала называться Mouvement Reformateur («Движение за реформы») и мобилизовала в свои ряды крайних антифламандских членов Демократического фронта франкофонов, а также нескольких христианских демократов. Валлонских либералов сжигает амбиция создать широкую партию народа, более сильную и многочисленную, чем социалисты. Пока что успеха они не достигли. Во всяком случае, обе партии не изменили своего цвета и остались синими.

Бельгийский социализм родился не в каменноугольных шахтах Боринажа, не в сталелитейных заводах Льежа, а в прядильных и ткацких цехах старого фламандского текстильного города Гента. В 1857 году здесь было основано Братское сообщество ткачей Гента. Прядильщики называли себя Страждущими братьями и в этом были тысячу раз правы. Существовали тщедушные кассы взаимопомощи, собиравшие гроши с пролетариев, на чьих знаменах стояли слова «Бог и закон». Вряд ли эти в доску честные члены самых первых рабочих объединений знали слово «социализм». Большинство из них было попросту неграмотно. К примеру, нам доподлинно