тот, кому это пришло в голову, должен был быть невменяем. Сквернее всего было, однако же, то, что я знал, что именно так и работает Сказка. Истории сплетаются и расплетаются, люди верят в них, искренне думая, что живут свои жизни, а потом выясняется, что за них всё решили маги, собравшиеся даже не на тайную сходку, а на рядовую летучку и сделавшие так, как им проще.

— Таким образом, мы не слишком-то отклоняемся от сказочной этики, а для самого Коробейникова всё заканчивается без лишних эксцессов, — вывел меня из прострации голос Осадько. — Возражения есть?

У меня были возражения, точно были, у меня их была масса, но среди них не было ни одного, которое Магистрат мог бы счесть существенным. «Пустите меня, я сам отыграю?» Глупости! Я слишком хорошо знал, что засыплюсь в первую же минуту. Настаивать, чтобы мою смерть вынесли за скобки? Чепуха, не так шьются сценарии. Умереть самому до пробуждения Димеоны, оставив ей оплакивать моё бездыханное тело? Ну, знаете ли!..

Ещё через пару минут собрание было закрыто: маги вставали и двигались к выходу, и произошедшее было для них делом привычным и абсолютно нормальным. Василиса пыталась остаться, чтобы перекинуться со мной парой ласковых, но к ней пристал Звягинцев с вопросами о роли поддержки, и волшебница ушла с ним, взглянув на меня одновременно беспомощно и недовольно. Шеф вышел вместе с Осадько. Малый зал опустел. Тогда я взял под мышку папку, всё это время лежавшую у меня на коленях, спустился к стойке у входа, взял у верного Яна ключ и направился к себе в кабинет. Там я бросил папку на стол, а сам упал в неудобное кресло, скорчившись на жёстком сиденье и обхватив руками лицо. Думать не хотелось. Жить не хотелось. Хотелось забыться и умереть, и чтобы после этого вновь проснуться в объятиях Димеоны.

Глава пятнадцатая, в которой Максим сражается с папкой с завязками и встречается со старым знакомым

Как это часто бывает, отчаяние схлынуло, стоило только дать ему волю, и вскоре я снова начал ощущать внешний мир — холодный и пустой мир, и от одного этого уже куда более неприятный, чем само отчаяние. Мир этот словно давал понять, что, сколько б я ни казнил себя, это, в сущности, ничего не изменит, и жизнь продолжит катиться по своим несгибаемым рельсам, а я опять буду бессилен что-либо с этим поделать. Осознание этого факта было даже больнее, чем предвкушение того безумия, которое собирались учинить в Сивелькирии маги. Впрочем, на первое место выступал ещё один, гораздо более печальный, факт: Димеону я потерял навсегда.

Я потряс головой, гоня тяжёлые мысли, и рассеянно огляделся. Комната, которую мне выделили под кабинет, даже после моего двухнедельного в ней отсутствия умудрялась выглядеть как обычно. И ещё через две недели, когда я вернусь из навязанного мне отпуска, она будет выглядеть как обычно, и через месяц, и через год: точно так же будет лежать по этажеркам пыль, и точно так же будут издевательски смотреть на меня с полок книги, которые я никогда не смогу прочитать, и точно так же в глубинах стола будут копиться бумаги, являющие собой одновременно могилы и некрологи моим светлым идеям, и всё так же я буду ходить в Управление, не зная зачем, что-то здесь делать, с кем-то советоваться, и мне будут даже иногда говорить, будто у меня есть способности, но все мои попытки найти тему для диссертации так и будут заканчиваться неудачей. И ведь дело даже не в том, чтобы я был непроходимо туп или так уж откровенно бездарен: кое-что у меня получается, даже Пек иногда называет меня головой, вот только всё, на что я способен, уже проделано сотню раз до меня, а когда я пробую ухватиться за что-либо новое, это всегда оказывается либо чересчур сложно, либо настолько тоскливо, что я сам, в конце концов, отступаюсь. Как ни печально, но всё, что меня ждёт, — это справка о прослушанным полном курсе аспирантуры, не нужная никому за пределами Сказки, и возвращение туда, откуда я с такой радостью сбежал за несколько лет до этого.

Или нет, подумал я в приступе мазохизма, самым страшным будет даже не это. Самым страшным окажется то, что, промучившись ещё пару лет, я с грехом пополам защищу диссертацию, описав форму каких-нибудь особенных пузырей, оставляемых на подкладке реальности не нужным никому заклинанием, а потом продолжу так же из года в год ходить в Управление и заниматься ничем, равнодушно выслушивая иногда снисходительные сентенции на тему того, что я-де уже делаю всамделишные успехи и что годика так через три...

Господи, подумал я с болью в сердце, за что мне всё это? Что за жизнь меня ждёт?

Я ещё раз обвёл взглядом унылую комнату, в которой даже сам свет был безжизненно-серым, ещё на подходе к окну нарезанным на квадраты решёткой сетки-камнеуловителя[1]. На глаза мне попалась лежавшая на столе папка с надписью «Димеона Миянская», и сердце у меня в груди ёкнуло. Аполлон Артамонович говорил, уже можно? Ну, что ж...

Ощущая благоговейный страх перед готовой открыться мне истиной, я на ватных ногах перебрался за стол и трясущимися руками расположил скоросшиватель напротив себя. От этого тот нисколько не изменился: Димеона по-прежнему была образцом под номером семь тысяч пятьсот тридцать восемь, под которым ей предначертано было закончить своё приключение, пробежать по страницам отчётов, а после уйти в архив, чтобы храниться там ещё двадцать пять лет. Я потянул завязочки — неожиданно легко те поддались. Я торопливо отдёрнул руки, но, к счастью, с папкой ничего более не произошло. Помявшись с минуту, я осмелился прикоснуться к картонной обложке, но раскрыть её не решился — вместо этого я поднялся со стула, прокрался к двери и осторожно повернул ключ в замке на два оборота. Вернувшись к столу (ступал я опасливо, словно папка была диким зверем, готовым в любой момент броситься на меня), я сел и снова уставился на картонку.