– Правда? – спросил он и сам смутился этому нелепому вопросу. – Тогда я велю запрячь лошадей на утро, – кивнул он, немного помолчал и быстро ушел.

Паздеев помог Вере отнести гостинцы в барак, где подруги с волнением бросились их рассматривать. В коробке оказалось много деликатесов из Гастронома № 1. Вера, не задумываясь, отдала все Клавке, а та, по обыкновению, распределила. Но, конечно, женщины не могли оставить без внимания наряды и, главное, чулки и нижнее белье.

– Как нелепо, – смеялась Вера, сияя. – Разве можно все это здесь носить!

Клавка несогласно мотала головой, набивая рот мармеладом.

– Вот чудна́я! – хмыкнула она. – А где мы живем? Завтра по променаду гулять не придется. Так что не дури, носи тут. Хоть глаз порадуется.

– У кого? – засмеялась Полька.

– А хоть у кого. – Довольная Клавка легла на вагонку, отдирая пальцем пастилу от зубов. – Жизнь-то один раз дана, бабы. Ирка, – Клавка свесилась с вагонки, – а ты платья напялишь?

– И не подумаю. – Вера сияла от счастья.

* * *

Утром после переклички Федосья приковыляла в барак и позвала Веру.

– Иринка, Ларионов зовет. Сказал, вам ехать куда-то надо! Пойдешь? – неуверенно спросила она.

Вера заволновалась. Но она со вчерашнего вечера ощущала уже какое-то изменение вокруг и, главное, внутри себя. Она чувствовала, что ее жизнь управлялась теперь какой-то высшей силой, и не могла и не хотела ей противостоять. Вера совершенно искренне считала, что теперь она все делает правильно.

– Иду, – спокойно ответила она.

Барачные проститутки свесились с вагонок. Вера уверенно вышла из барака и увидела Ларионова – он уже стоял на крыльце. У ворот топтались две запряженные лошади, которых держал под уздцы Кузьмич. Ларионов смотрел на Веру, не смея поверить тому, что видел.

Вера шла к нему через плац в новом коричневом платье в кремовый горошек. Оно необычайно шло ей. Когда она приблизилась к крыльцу, Ларионов заметил маленькую брошь, приколотую на бантик под горловиной. Сердце его учащенно забилось. Неужели она приняла?! Он ничего не сказал, чтобы не смущать ее. Они прошли к лошадям и через несколько минут уже выехали за ворота зоны.

Между лагпунктом и Новосибирском расположилось несколько поселений, среди которых была деревня Еловка, которую зэки называли Сухой овраг, – самый большой из них. Он лежал на северо-западе от лагпункта или на юго-востоке от Новосибирска. Левее от лагпункта между Еловкой и Новосибирском находилось несколько старых гор, до которых можно было добраться верхом часа за два. Горы эти считались частью Алтая и звались Салаирским кряжем, поэтому местность между Еловкой и Маслянино – еще одним большим населенным пунктом района – была изменчивой: в деревнях жители выращивали сельскохозяйственные культуры, вокруг же пролегали сосновые, еловые и пихтовые леса, березовые колки и пологие холмы, внезапно переходившие в овраги. Тут сошлись степь и тайга.

Ларионов сказал Вере, что они поедут в сторону Пихтового гребня, левее от Еловки, где с утеса разворачивалась дивная картина каменной речки и пихтового леса.

– Нам надо подняться вон на ту горку. – Ларионов указал Вере на пологий подъем на другой стороне резвого ручья. – Я был там прошлым летом. Мне показалось, что оттуда открывается один из красивейших видов. Думаю, тебе понравится! – улыбнулся он, и они подстегнули лошадей.

Ехали они неспешно. Ларионов хотел, чтобы Вера насладилась прогулкой и увидела прелести сибирской земли. Да и ехать верхом по пересеченной местности быстрее семи километров в час было невозможно. Тем более Вера сидела в платье в мужском седле, что было довольно неуютно. Они шли тропами, сокращая путь до места, и Вере, не привыкшей к верховой езде, нелегко давались подъемы и спуски. Она чувствовала слабость в ногах, и у нее немного заболела поясница – боль стала хронической и проявлялась при малейшем напряжении спины. Болью в хребте и суставах страдали все женщины, работавшие в лагере. Но Вера не хотела жаловаться и портить Ларионову выезд. Она иногда замедляла ход лошади и укладывалась ей на шею на спусках.

– Что это? – воскликнула Вера и указала Ларионову на небольшой участок земли, словно наросшей на валун, где что-то желтело.

Ларионов поднял голову и улыбнулся.

– Ты не представляешь, этот цветочек встречается очень редко. – Ларионов спешился и взял лошадь Веры под уздцы. – Давай я поведу немного. Ты устала.

– Я не думала, что тут растут такие цветы! – воскликнула Вера.

– Ну что ты. Здесь много цветов и ягод, Кузьмич грибы собирает. Вообще нам повезло его увидеть: он обычно зацветает раньше, но весна в этом году не спешила. Загадай желание, Вера! Он цветет раз в пятнадцать лет… А цветочек красив и по названию: венерин башмачок.

– И правда красив. И похож чем-то…

– Тут и луга великолепные. Если захочешь, в следующий раз покатаемся. Там теперь все разрослось, и просторы такие! – воодушевленно говорил Ларионов.

Он вел лошадь Веры по крутой тропинке. С правой стороны тропинки вверх вырастал отвес стены холма, поросший травами и цветами, а с левой оставался овраг, из которого они поднимались. Все чаще встречались пихты и осины, смешанные с соснами; в некоторых местах у дороги виднелись кусты рябины. По деревьям наперегонки скакали белки: иногда они выбегали на дорогу, смотрели с любопытством на Ларионова и Веру и быстро исчезали в чаще.

– Мне все кажется совершенно необъятным после зоны, – улыбнулась Вера.

Ларионов бросил на нее быстрый взгляд, но ничего не ответил. Он уже думал о том, что ей скажет, и постоянно чувствовал стыд. Он не хотел его испытывать, потому что в этом было что-то жалкое. Но эти разрушительные чувства возникали сами: стыд за свое увечье, за свое прошлое и настоящее, за запои, стыд за то, что его произвели в комиссары… Ему казалось, что Вера испытывала к нему жалость, смешанную с недоверием, и это было для него как для мужчины мучительно, в особенности оттого, что он продолжал при этом ее желать. Чем больше он старался воздерживаться от близости с Верой, тем сильнее стремился к ней. Он боялся теперь выказать Вере свое влечение, чтобы не разрушить хотя бы их зародившуюся дружбу, и носил в себе все чувства, возникающие на протяжении дня.

Эти переживания он прятал так глубоко от всех и даже от себя, что со стороны лицо его порой казалось озабоченным, напряженным или суровым. Постоянный контроль над собой выматывал его. Вера замечала в нем эти странности, но из-за его скрытности не была уверена, в чем действительная причина его напряжения. Даже теперь, когда Ларионов спешивал Веру, он чувствовал досаду оттого, что