Они поднимались на утес пешком. Ларионов шел впереди, а Вера позади.

– Верочка, еще немного, – подбадривал ее он. – Дорожка тут немного каменистая – не иди слишком близко к лошадкам.

Вскоре они достигли вершины, и Ларионов привязал лошадей к осине. Вера увидела под собой бескрайнюю даль: утонувшие в летней дымке макушки сосен и стройных сибирских пихт, изгиб каменистой речушки, блестевшей местами, и вдали – холмы.

Ларионов взял ее за руку и подвел к самому краю утеса. Вера чувствовала, как сердце ее замирает от ощущения почти болезненной красоты и разрывающей душу свободы. Ларионов не мог отвести от нее глаз. Он держал ее руку.

– Верочка, тебе нравится? – спросил он вкрадчиво.

– Нравится?! – Вера не могла найти слов. – Да это просто невозможно как чудесно! Неужели я все это время жила здесь, не зная о такой красоте! Вот как вы влюбились в Сибирь! – Вера улыбнулась, и Ларионову на мгновение показалось, что он видит прежнюю Веру, светящуюся и счастливую, готовую доверять и любить.

– Я люблю приезжать сюда, – сказал он, устремив взгляд вдаль. – Однажды еще в начале назначения я решил исследовать эти края и забрел на этот утес. Я иногда сидел здесь по несколько часов. – Он посмотрел на Веру. – Но прежде мне было не так хорошо. Я хотел разделить эту радость с тобой. Многие не понимают, не знают Сибири, боятся ее из-за суровости природы, – улыбнулся он. – Поэтому не могут ее полюбить. А я полюбил, – добавил он, помолчав. – И я стремился сюда поскорее вернуться.

Они сели близко к краю утеса – Вера, поджав ноги по-турецки, в своей привычной позе, натянув на колени подол платья; Ларионов – рядом с ней, но не слишком близко, чтобы не беспокоить ее.

– Расскажите мне про семью, – попросила вдруг Вера. – Может, Петр что-то говорил о них.

Ларионов обнял колено и смотрел на Веру, она ему казалась счастливее обычного.

– Твоя матушка, Алина Аркадьевна, – начал Ларионов, – и Кира живут теперь на Арбате, у Ясюнинской.

– У тети Ксении, я знаю из писем! – радостно закивала Вера. – Я так ее люблю!

– С ними и Степанида… Вера, – вдруг немного нетерпеливо сказал Ларионов, – мне необходимо поговорить с тобой.

Вера повернулась к нему.

– Да, я тоже хотела, чтобы вы рассказали мне о своей поездке… но не решалась спросить. Я пыталась увидеться с вами, но… вы не выходили.

– Верочка, все же теперь хорошо, – поспешно сказал Ларионов, чувствуя, как краснеет. – Я тоже хотел поговорить – и о многом. Впрочем, я знаю, что тебе не до меня. Но все же я хочу поделиться именно с тобой, – произнес он скомканно.

Вера пристально смотрела на него. Он был теперь уверен, что ей не было до него дела. Но кто был ей на самом деле ближе? Вера вздохнула. Она чувствовала сердцем, что именно Ларионов был всегда ей ближе остальных, даже ближе ее семьи. Это знание давалось ей непросто. Но как же она могла себе беспрестанно лгать?

– Мне есть до вас дело, почему же, – сказала она тихо. – Мне бы не хотелось, чтобы вы пострадали.

Ларионов мотал головой, не в силах думать о своем повышении. Он принялся рассказывать Вере о своем путешествии в поезде. И как он познакомился с Лукичом, и своих мыслях о народе, и о Дуняше, и о Гречихине, и о поезде с заключенными, но не чтобы выставить себя, а чтобы рассказать ей о том, как он увидел людей – народ, с которым раньше себя не отождествлял. Он рассказывал Вере о своих переживаниях и мыслях и о том, как сошел с поезда, чтобы побывать в родной деревне. Вера жадно слушала его, и на лице ее возникала то улыбка, то жалость к нему, то горечь, то надежда.

– Я говорил с Лукичом всю ночь, – продолжал Ларионов. – Не знаю, смог бы я найти бо́льшую мудрость, совещаясь о своих главных вопросах жизни с правителями мира сего. Но он говорил так просто и ясно, не щадя меня, но и не желая уязвить, что я чувствовал, что на меня сошло какое-то откровение.

– Но что же за главные вопросы своей жизни вы с ним отважились обсудить? – серьезно спросила Вера. – Возможно, его доброта стала причиной…

– В этом все и дело, – перебил ее Ларионов, ощущая волнение, которое нарастало, чем больше он готовился сказать Вере правду о себе. – У тебя никогда не возникало внутренней борьбы, когда часть тебя хочет во что бы то ни стало сказать все как есть, а другая мучится страхами и сомнениями?

Вера с грустью смотрела на него, понимая, о чем он говорил. Она как раз всегда, и особенно в последнее время после встречи с ним, знала именно эту внутреннюю борьбу.

– Разве вам не все равно, каков исход? Возможно, правда все же лучше, – сказала она неуверенно. – Правда очищает.

– Я тоже так думаю, – усмехнулся Ларионов. – Правда очищает. Но все же ею страшно делиться… потому что, как выяснилось, мне не все равно, каков исход. – Он пристально посмотрел на нее, и Вера снова не смогла выдержать его взгляда.

Она хотела, но не могла, потому что понимала: этот разговор касался их отношений. Неужели он все еще ждал от нее презрения? Вера решилась взглянуть на него.

Он казался спокойным, но в глазах его металась грусть.

– Знаешь, Верочка, когда я был дома у бабы Маруси – она знала меня и моих родителей еще до всего, что случилось с нашей семьей, – она сказала мне, что я был усыновлен ими, – беспристрастно сказал Ларионов.

Вера распрямилась. Ларионов достал из кармана галифе фотографию и протянул ей.

– Это мои приемные родители – все, что осталось от них…

– Как же так?! – Она невольно схватила Ларионова за рукав. – И вы так спокойно говорите об этом?

– Вера, – вздохнул Ларионов, – я был ошарашен, поверь. Напился как дурак, ходил по окрестностям, не мог найти себе места. И там я был один. Я не мог даже ни с кем поговорить.

Вера опустила глаза.

– Она потом сказала, чей я был сын.

– Господи…

– Да, я был сыном генерала царской армии. Родители умерли, и меня взяли на воспитание их родственники.

Ларионов видел, как все округлялись глаза Веры. Она смотрела на старое фото и думала, как больно ему было столкновение с прошлым.

– Не волнуйся, я пережил это. И, как ни странно, эти мысли меньше всего заботили меня на пути в Москву. Я понимал уже, почему я был определен в лагпункт и