не как свободного сознания. Но, по правде говоря, они с Сартром всегда питали слабость к людям с бескомпромиссной идентичностью и позицией. Ланцман находился в постоянной ярости по поводу того, что пережили евреи, с восхищением писала де Бовуар. Однажды он сказал ей: «Я постоянно хочу убивать». Он испытывал свои чувства физически — как и она. Он плакал, или его рвало от ярости. По контрасту с космической фигурой Сартра на пике его славы это, должно быть, освежало. И это, безусловно, контрастировало и с ее бывшим другом Мерло-Понти, который с повышением уровня давления, казалось, только все больше улыбался и отпускал все больше колкостей.

В записях, которые Сартр сделал примерно в 1954 году, перечитав старые дневники, он спокойно перечислил недавние ссоры и расхождения: полный разрыв с Кестлером, Ароном и некоторыми другими, разлад с Камю, оставивший место только для кратких бесед, «обходя существенные темы», и разрыв с Мерло-Понти. (Он также изобразил диаграмму, показывающую, как некоторые из них рассорились друг с другом.) В другом месте он отметил, что его не беспокоит потеря дружбы: «Вещь мертва — вот и все». Тем не менее несколько лет спустя он напишет щедрые некрологи и для Камю, и для Мерло-Понти. Вспоминая Камю, Сартр с тоской писал о том, как они вместе веселились: «В нем была та часть, которая напоминала маленького алжирского крепыша, очень хулиганистого, очень смешного». Он добавил: «Возможно, он был последним хорошим другом, который у меня был».

Когда дело дошло до Раймона Арона, Сартр затаил более глубокую обиду, возможно, потому, что они были близки в школьные годы, но затем более резко разошлись в политических взглядах. В 1955 году Арон опубликовал «Опиум интеллектуалов»[80] — прямой выпад против Сартра и его союзников, обвинив их в том, что они «безжалостны к недостаткам демократии, но готовы терпеть самые ужасные преступления, лишь бы они совершались во имя правильных доктрин». Сартр отомстил ему в мае 1968 года, когда Арон выступил против студенческих восстаний: он обвинил Арона в непригодности к преподаванию.

Позднее, во время мероприятия в поддержку беженцев из Вьетнама в конце 1970-х годов, Сартр и Арон встретились и пожали друг другу руки, в то время как фотографы щелкали фотоаппаратами, радуясь тому, что засняли важнейшее, по их мнению, примирение. Однако к этому времени Сартр был серьезно болен, почти ничего не соображал, потерял зрение и почти лишился слуха. То ли из-за этого, то ли в качестве намеренного оскорбления, Сартр не ответил на приветствие Арона их старым ласковым словом «Bonjour, mon petit camarade». Он ответил только: «Bonjour».

Арон и Сартр ассоциируются с одним знаменитым высказыванием, которое, однако, не принадлежит ни одному из них. В 1976 году во время интервью с Бернаром-Анри Леви Арон заявил, что левые интеллектуалы ненавидят его не потому, что он указал на истинную природу коммунизма, а потому, что он никогда не разделял их веру в него. Леви ответил: «А вы как думаете? Что лучше, в таком случае, быть Сартром или Ароном? Сартр — заблуждающийся победитель, или Арон — побежденный, но правый?» Арон не дал четкого ответа. Но вопрос запомнился и превратился в простую и сентиментальную максиму: лучше ошибаться с Сартром, чем быть правым с Ароном.

В 1950-е годы Сартр, решив отдать все свое время и энергию любому делу, которое, по его мнению, нуждалось в нем, перенапрягся до предела. Это привело к некоторым из его самых глупых и предосудительных моментов, например, когда в мае 1954 года он отправился в Советский Союз по приглашению организации русских писателей, а затем опубликовал серию статей, в которых, например, предположил, что советские граждане не путешествуют, потому что у них нет желания это делать и они слишком заняты строительством коммунизма. Позднее он утверждал, что, вернувшись домой в изможденном состоянии, он передал написание статей своему секретарю Жану Ко.

Ко вспоминал об этом периоде и то, что страх Сартра перед недоработками часто доводил его до крайности. «Нет времени!» — кричал он. Одно за другим Сартр отказывался от своих самых больших удовольствий: кино, театра, романов. Он хотел только писать, писать, писать. Именно тогда он убедил себя, что контроль качества литературы — это буржуазный самообман; важно только дело, а пересматривать или даже перечитывать — грех. Он покрывал листы чернилами, пока де Бовуар, дотошная ревизорша, нервно наблюдала за ним. Сартр писал эссе, беседы, философские работы — иногда с помощью Ко, но в основном в одиночку. Его библиографы Мишель Контат и Мишель Рыбалка подсчитали, что за всю свою жизнь он в среднем писал по двадцать страниц в день, и это были законченные работы, а не черновики. (В Ирландии Джон Хьюстон каждое утро за завтраком с удивлением обнаруживал, что Сартр не спал полночи и уже написал около двадцати пяти новых страниц своего сценария о Фрейде.) Биограф Сартра Анни Коэн-Солаль описывала его работы начиная с конца 1940-х годов с помощью метафор машинного отделения и турбины, а Оливье Викерс писал, что он относился ко сну как к военной необходимости: пит-стоп[81], который нужно сделать, чтобы машина работала.

Тем временем он продолжал злоупотреблять «Коридраном». Рекомендуемый прием составлял одну-две таблетки в день, но Сартр выпивал целую упаковку. Он совмещал это с обильным питьем и даже наслаждался тем, как эта комбинация расшатывала его мозги: «Мне нравились эти путаные, неясные мысли, которые потом рассыпались в прах». Часто в конце дня он принимал снотворное, чтобы отключиться. Правда, Сартр сокращал прием «Коридрана», когда писал что-то «литературное», потому что знал, что это приводит к излишней, как он выражался, «детализации». Например, когда он писал новую сцену для своей серии «Дороги свободы», то обнаружил, что каждая улица, по которой шел его герой Матье, порождала массу свежих метафор. Когда он упомянул об этом де Бовуар во время интервью, она добавила с содроганием: «Я помню. Это было ужасно». Роковая «детализация» проявилась уже в записной книжке 1951 года, которую он вел в Италии и о которой рассказал Бовуар в 1974 году, в частности, что там было около двадцати страниц «о плеске, который издают гондолы». Конечно, это может быть просто прилежной феноменологией.

Немногое из этого перепроизводства было вызвано авторским тщеславием либо нуждой в деньгах. Его сценарий о Фрейде, за который он взялся, чтобы оплатить счета, был редким исключением. В основном это происходило от его любви к обязательствам и желания помочь друзьям, продвигая их произведения или кампании. Эта щедрость — легко забываемый факт