В темных омутах глаз такая сильная боль разливается, что я на мгновение забываю о своей собственной. Тону в его шторме. Захлебываюсь и иду ко дну.

Усиленно моргает, учащенно дышит, жестко шмыгает носом, резко мотает головой и все равно несколько капель выскальзывают из уголков глаз.

– Нет. Не поэтому все случилось, – слышу муку даже в его голосе. Как же его разрывает! Наплевав на все, хочется остановить. Перекрыть источник… А источник ведь я… Умереть бы, только бы ему стало легче. – Не поэтому, слышишь?! – кричит, выплескивая больше, чем мы оба можем выдержать. Последние жилы, которые тянули жизнь во всем организме, обрываются. Трещат в воздухе его голосом. Он по силе, как гром, дождь и ветер. Так много в нем! Так много… Ранит смертельно. – Не поэтому, блядь! Не поэтому!!! Твою мать… Твою мать… Сука… Ли-и-иза!!!

Если и был шанс у меня еще выжить, то с этим криком он исчезает. Рвется мое сердце. Разлетается на частички, словно битое стекло. Этими же осколками поражает каждый сантиметр плоти.

– Молодой человек… – смеет вмешаться Павел.

Я его понимаю. Он не знает Артема, видит весь этот ужас, слышит маты и пытается защитить меня. Но Чарушина ведь шатает, как маятник. Едва тот прикасается, грубо дергает плечом. А затем… Стремительно перемещается и, отпихнув меня в сторону, с размаху впечатывает Задорожному в лицо кулак. Будь кто-то поменьше, опрокинул бы на землю. Павел под мамин пронзительный писк лишь оступается. Когда Артем пробивает второй раз, защищается. Однако не пытается причинить вред в ответ.

Чарушин же будто озверел, наступает и наступает... И каким бы крепким мужчиной ни был Задорожный, некоторые удары озлобленного, отчаянного, смертельно-раненного мальчишки достигают цели. Его не под силу остановить: ни мне, ни маме, ни выбежавшему из дома отцу.

Пока Павел не падает, наконец… Тогда Артем испускает какой-то особенно хриплый и шумный выдох. Грубо сплевывает себе под ноги. Поворачиваясь ко мне, замирает неподвижно. Ходит яростно лишь его грудь, так свирепо и часто он циркулирует воздух. Смотрит исключительно на меня, игнорируя сбежавшуюся толпу. Чувствую это до того, как отразить внимание. Невольно подвисаю на том, как из его разбитых рук стекает кровь. Зрелище потрясает не меньше самой драки. Выказываю это дрожью, не могу подавить.

– Господи, Господи… Павлушенька… Какое бессердечное злодеяние! Боже мой, Боже мой… Какой варвар! – мамины причитания мимо меня проходят.

После отрывистого вздоха, веду взглядом к лицу Чарушина и, едва мы сталкиваемся, задыхаюсь. Внутри него столько различных процессов взрывается, не распознать и не обозначить. Просто мне от этой волны безумно страшно, удушающе горько, ужасно больно – и это минимум, который я способна отделить от той бешеной тряски, что разражается внутри.

– Я бы никогда такого не сделал, – припечатывает Артем сипло. – Никогда.

А затем… Он уходит.

Сердце не обманешь…

© Артем Чарушин

«Мужчины так себя не ведут…»

Голос отца в воспаленном мозгу – самое стойкое, что есть во мне сейчас. Остальное – разболтано к херам. Только оболочка и держит в куче.

«Мужчины так себя не ведут…»

Жил ведь по принципам двадцатку из своего личного века. А дальше что? А дальше ни хуя непонятно. Есть шанс просрать все и бесследно слиться еще до экватора.

Да, блядь, уже сейчас рисуется точка. И я ни хрена не способен на пролонгацию. Слишком поебать.

Расшатан. Каждый нерв звенит. Каждый, мать вашу, миллиметр плоти. Уперся в вопрос: смысл раскачивать мышцу, если вся эта объемная экипа[1], что так охотно нарастает, ни хуя не имеет силы? А? На хрена все это, если меня трясет, как припадочного?

Кровь сочится по кистям. Надо бы остановиться и обработать, но я продолжаю давить на газ. Сердце ухает на пределе возможностей. Но и на него мне сейчас похрен. Расфигачила ведь… Если и затянется, приживется ли? После всего сказанного?

«Мужчины так себя не ведут…»

Серьезно? В чем толк быть достойным? А? В чем толк, блядь?

Все мои поступки сугубо по любви, вашу мать. А она бросает «опоил». Слышу и крыть неохота. Потому что сам факт, что допускает такие мысли, вытесняет все. Разрывая землю, растягивает многокилометровую пропасть. Сотка на сотку. И шансов перекрыть один на ту же сотню.

Разбитая рожа Задорожного и ошарашенные лица Богдановых перед глазами висят. Сам от себя в ахуе. Но не жалею. Не жалею, блядь. Мог бы вернуться и добавить. Только другая цель сейчас.

Бросаю тачку на подъездной дорожке. Ждать, пока охрана раздуплится и откроет ворота, не хватает терпения. Щемлюсь через калитку и сразу в дом.

– Ну, чёт там крутил ее и никак… Потекла, бля, чуть не утопила и не дает… Целка типа невъебенная, ага… – Тохин ржач с порога улавливаю. Игнорируя тошнотворную волну ярости, скриплю зубами и иду дальше. – Отбой тогда, киса, говорю… Елозиться вхолостую и надрачивать друг дружке – не мой уровень.

Оборачиваются оба, когда я вхожу – и Шатохин, и Фильфиневич. Но только Тоха понимает, с какой целью я сегодня заявился. Сглатывает и предусмотрительно скидывает дымящую сигарету в пепельницу. Выпрямляется и позволяет пробить по чайнику беспрепятственно.

Двумя секундами спустя склоняюсь над ним, сгребаю пальцами футболку и дергаю на себя.

– Э, мужики, вы чего, бля? – расплывается в непонятках Филя.

– Что ты ей намешал? – рявкаю Шатохину прямо в рожу, когда сталкиваемся лбами.

Ноздрями свежий запах крови тяну. Не трогает сейчас. Не догоняет.

– Сука, Чар… Брат, я пожалел почти моментально, отвечаю, – выдыхает дергано. Я его эмоции анализировать не берусь. Ничего не поменяет. Если и кается, пофиг уже. Поздно. – Хрен знает, что меня размыло… Какое-то говно подошло, не успел толкнуть обратно. Хотел выкатить правду сразу же. Потом, смотрю, Богданова нормально. Ну я и заглох. Не хотел накалять.

– Что ты ей намешал?! – тупо повторяю вопрос, игнорируя весь этот бессмысленный текст. – Маркер выявил какую-то запрещенную шнягу!

Шатохин делает резкий вдох. Вокруг моей пылающей репы аж воздух отсасывает.

– Ты че гонишь?! За кого меня принимаешь? – сыпанувшись, сердито отталкивает и резво подскакивает. Вместе выпрямляемся. – Я ливанул грамм сто водки, – шмыгая шнобаком, небрежно размазывает льющуюся из него юшку. – Только сотку. Все.

Филя присвистывает. И молча двигает на выход.

– Все? – выпаливаю с облегчением и злостью одновременно. То, что говорит правду – верю. Отсюда и облегчение. Трясло ведь от того, что Лиза действительно могла быть совсем не в себе. Злюсь, потому что этот расхлябанный гондон сотню водки считает едва ли не нормой. – Ты же, сука, в курсе, что она никогда прежде не пила алкоголку! Я тебя просил без этой хуйни. Я тебя предупреждал. Я тебе, еблан ты конченый, доверял! А если бы ей плохо стало?! Ты дебил? Ты дебил?!