и блестящих успехов от своего ученика, а вместо того встречал тупоумие – и выходил из себя от досады и негодования. С каждым уроком Никеша чувствовал сильнее отвращение и тоску от ученья и страх пред своим наставником, а Кареев – озлобление и презрение к нему.

– Вы бы, батюшка, Аркадий Степаныч, азам-то меня поучили: я бы, может быть, скорее понял, – осмелился однажды проговорить Осташков.

– Отстань… дурак… азам! – закричал на него Кареев… – С этакой тупой башкой ничего не сделаешь. Тебя бы палкой учить, так скорее бы понял…

Такого рода грубые ответы еще были сносны для Осташкова: он их переносил великодушно и не обижался. Но Кареев иногда сдерживал себя от подобных выходок и вымещал свою досаду язвительными насмешками или молчанием в течение целых дней. Этого Никеша не мог перенести. Он ходил целые дни как пришибленный или виноватый в каком-нибудь преступлении. В неделю ученья он похудел и побледнел.

– Нет, видно, года мои ушли, Аркадий Степаныч… для ученья… – говорил иногда Осташков, доведенный до отчаяния.

– Мг… Года ушли… В тридцать лет человек не может понять того, что сразу понимают пятилетние дети… Это надо родиться с такой умной головой… Мг… потомок древнего рода… порода… Вот они… Пусть порадуется Паленов… Вот оне, хваленые способности… Весь ваш род, Осташков, видно, отличался таким высокоумием… Недаром судьба привела ваш род к такой бедности… Да вы и не стоите ничего лучшего… И этот Паленов еще хлопочет, чтобы образовать, поднять вас из вашей грязи… Да вы для нее родились… Вам, как свиньям, самой судьбой предназначено валяться весь век в грязи… Это ваше назначение… Я бы ни за что и детей-то ваших не стал учить… По родителю видно, какие и у них должны быть способности.

Никеша молчал, ежился, не смел поднять глаз на своего учителя и маялся, как в пытке.

Случалось, что Кареев, рассерженный непониманием Осташкова, вдруг прекращал урок и выгонял его из кабинета, в котором происходило ученье, и по целому дню не говорил и не смотрел на Осташкова. Бедняк брал книгу, садился где-нибудь в уголку и по целым часам сидел, не сходя с места и не сводя глаз с книги, в которой ничего не понимал… В тихомолку Никеша часто горько плакал, бил себя по голове, драл за волосы или усердно молился, прося у Бога разума и помощи в ученье. Ни разу не приходило ему в голову, что виноват в его плохих успехах учитель, а не он сам. Он не смел даже об этом и подумать. Удивлялся он только, отчего Аркадий Степаныч не учит его азам, т. е. аз, буки, веди и проч., как, слыхал он, учат дьячки мальчишек; но, ведь уж Аркадий Степаныч сам ученый человек, знает как надо учить, значит, ведь и он сам так же учился: и выучился же ведь и вот до какой премудрости дошел, что сам Паленов ему нипочем. И того дураком против себя считает… Нет, видно, уж так Бог меня разумом обидел, не для меня эта наука писана… Видно, и умереть придется безграмотным… А потерплю еще маненько, погожу: может, не прояснит ли Господь разум… После стыдобушка будет и домой-то, и в люди-то показаться, как ничего не пойму… Нет, подожду еще, потерплю… что будет?… Что Бог даст?… И выжидал он минутки, когда проходил где-нибудь Кареев, и робко, как провинившийся школьник, подходил к нему, просил прощения, обещал стараться, умолял еще маленечко, хоть немножечко поучить его: авось не поймет ли…

И опять начиналась прежняя пытка.

Однажды во время урока приехал к Карееву Тарханов.

Дела Тарханова в настоящее время были очень плохи: карьеры его не удавались, долгов на нем накопилось много, а новых кредиторов не оказывалось; таинственные обороты, которыми существовал он и до сих пор, становились все мельче и малоприбыльней: последнему имению его грозила продажа с публичного торга. Но он не унывал, по крайней мере наружно, и держал себя, по обыкновению, самоуверенно и почти дерзко. В уезде все более или менее знали Тарханова, и ему становилось трудно поддеть кого-нибудь на удочку. Кареев был новым человеком, и Тарханов решился поискать счастья около него. Несколько раз уже и прежде он приезжал к нему, бойко и с уверенностью рассказывал о своих удачных коммерческих предприятиях, бранил помещиков за их неподвижность, за то, что они как будто стыдятся коммерческой деятельности, а на самом деле боятся труда и все – неучи страшные, не умеют ни за что взяться и бесплодно проживают деньги; и всеми этими разговорами, а особенно своею самостоятельностью, отрицательным взглядом на вещи и даже некоторою современностью убеждений успел уже понравиться Карееву. Настоящий приезд его был уже с определенною целью: или выпросить денег у Кареева, или затянуть его во вновь придуманное предприятие, с тем чтобы распоряжаться его деньгами.

– Здравствуйте, батюшка Аркадий Степаныч…

– Здравствуйте, Иван Петрович… Совсем забыли…

– Да все хлопоты… А, Осташков! Какими это судьбами? Да и книги, и доска аспидная… Что это вы с ним поделывали?

– А вот наложил на себя епитимию: вздумал грамоте выучить мальчика…

– Ого, Осташков!.. Вот как!.. Это добрже!.. Ну что же, как идет дело?…

Кареев с отчаянием махнул рукой…

– Что? Плохо?… Туп?…

– Ни на что не похоже…

– Этого надобно было ожидать… Ведь лентяй страшный… Где ему учиться… Ему вот шутовскую должность перед помещиками разыгрывать да на бедность сбирать: это его дело… Да вы с ним как?… Я думаю, ведь деликатничаете… Напрасно… С ним ведь нельзя, как с прочими людьми обходиться… Его, как лошадь ленивую, бить надо: он скорее поймет… Право… Ну, да вот я с ним после поговорю… Вы бы пока задали ему урок, что ли, да выслали его учить… А мне позволили бы потолковать с вами: я ведь за делом к вам приехал…

– Какой урок… Он без меня слова не умеет выговорить… Ступайте, Осташков…

– Ах, иссохшая ветвь знаменитого древа, – говорил Тарханов, насмешливо смотря на сконфуженного, печально уходившего Никешу. – Нет, да я вижу вы очень деликатно с ним: уже займусь по-своему.

– Вот в чем дело, Аркадий Степанович, – продолжал Тарханов, когда дверь за Никешей затворилась. – Я приехал посоветоваться, потолковать с вами, как с образованным и ученым человеком, и даже сделать вам некоторые предложения… С прочими нашими олухами ведь ничего не сделаешь… Вот-с какая мне пришла мысль… Вы знаете, что все мы, помещики, убедились наконец, что лес составляет основное, так сказать, наше богатство и что лес беречь надо, вследствие этого мы все стали бережливы относительно лесов до такой степени, что