даром… Кусок-бы в горло не пошел… А ты видишь как уплетаешь… Что, добрый человек нашелся, кормит тебя, так ты и рад. Нарочно, чай, притворяется, что не понимаешь, чтобы подольше пожить на хлебах Аркадия Степаныча… А еще дворянин… Э, бессовестный…

– Помилуйте, Иван Петрович, – отвечал Осташков с глазами, полными слез, – да, кажется, я на Аркадия-то Степаныча зрить не могу… уж до еды ли мне… Кажется бы, самого-то себя куда бы ни на есть, в щель какую запихал… Да что же мне с собой делать, коли Господь обидел…

– Полно, полно… Ты передо мной эти лясы не точи… знаю я тебя… Это все от того, что Аркадий Степаныч смотрит на тебя, как на человека… как на благородного в самом деле, дворянина… Вот ты и прикидываешься дурачком… А вот погоди: теперь я тебя в руки возьму… Мне Аркадий Степаныч дал над тобой волю. И вот тебе мое слово: я завтра опять приеду сюда, и если ты опять не будешь понимать, просто выпорю, стащу на конюшню и выдеру… для твоей же пользы выпорю… Слышишь… ты меня знаешь… У меня, брат, станет духу, коли сказал… Помни же это… Смотри… Как не станешь понимать, так и на конюшню… У меня будешь понимать: откуда что возьмется… Помни же. Я попусту говорить не люблю…

Осташков знал Тарханова за человека наглого, способного на всякую дерзость, и нисколько не усомнился в возможности того, чем он угрожал ему. Не смея возражать, он взглянул робко на Кареева, надеясь на его лице прочитать себе защиту, но Кареев сидел мрачный и сердитый… Сердце у Никеши замерло и сжалось тоскою. Он не смел поднять глаз и ничего почти не ел за обедом. После обеда он старался скрыться от взглядов Тарханова. Угроза не выходила из его отуманенной головы. Целый день пробродил он, как шальной, и ночью не мог уснуть. Тоска обуяла его душу. Чем свет, на заре, когда в доме Кареева все еще спали, он поднялся с постели и, не зная, что делать с собою, на что решиться, связал в узелок все свое платье и тайком, как вор, выбрался из дома, из усадьбы, за околицу… Тут он остановился в нерешимости, что делать?… Уйти, не простившись с хозяином, не поблагодаривши за хлеб-соль, нехорошо… Объявить Карееву, что хочет уйти домой, – пожалуй, не отпустит, остановит; а остаться, видимое дело: наука не дастся, приедет этот разбойник Тарханов, не уйти от стыда: высечет… Что делать?… И уйдешь… а как после покажешься Паленову, что скажешь?… Не поверит, что грамота не далась, скажет: лень одолела… Пожалуй, милостей лишишься… Ах ты Боже мой… Как быть… Да нет, уж что не будет, а уж лучше уйти от беды, что висит на носу… Вот нанесла нелегкая человека!.. И Никеша поплелся к дому унылый, разбитый, огорченный, в самом скверном, тяжелом расположении духа…

X

В то время как Никеша жил у Кареева и продолжал свой курс учения, однажды, в праздничный день, к избе старика Осташкова подъехала телега, парой и с колокольчиком. Молодцевато с гиком и уханьем подъехал ямщик, молодой парень к самым воротам и на всем скаку остановил лошадей. Из окон избы Александра Никитича и соседней, Никешиной, тотчас же высунулось несколько любопытных лиц. В телеге сидел какой-то отставной военный, в сильно поношенном и засаленном сюртуке без эполет и в помятой фуражке. Огромные, черные с проседью и взъерошенные усы и давно небритая борода приезжего прежде всего бросались в глаза на его кирпичного цвета лице.

– Вот и приехали, барин, – сказал ямщик, обращаясь к седоку и завивая вожжи на железную уключину, вбитую в беседку телеги. – Каково отмахал?…

– Хорошо… водки поднесу… – но внятно, хриплым голосом пьяного отвечал приезжий. – Ну… что ж ты… мерзавец… вынимай меня… Ска-а-тина… Не знаешь…

– Сейчас, ваше благородие, – отвечал ямщик, тоже, видимо, навеселе…

– То-то… Должен знать.

Ямщик спрыгнул с козел и, не совсем твердо держась на ногах, подошел и протянул руки седоку.

– Не узнали… Не встречают… – бормотал приезжий, вылезая из телеги… – Вот удивятся… как узнают…

Спустившись с телеги, он, покачиваясь, установился наконец на ногах, не твердою рукою поправил на голове фуражку, закрутил усы и, подпершись фертом руками в бока, с какою-то неопределенной улыбкой смотрел вокруг себя. Между тем из избы выбежал Иван, чтобы узнать, кто такой приехал и зачем, он подошел к приезжему.

– Кто ты такой?… – спросил его последний.

– Да вам кого надо?

– Кто ты такой?… Как ты прозываешься? – прикрикнул на него приезжий.

– Осташков…

– Гм… Осташков… Как твое имя…

– Иван Александрыч…

– Ванюшка… А отец где?… Жив али нет?…

– Как же, жив…

– Веди меня к нему…

– Пойдемте… Пожалуйте… – отвечал Иван, указывая на избу и отправляясь вперед.

– Веди меня, олух… не знаешь… – закричал на него незнакомый гость. – Под руку возьми… Не чувствуешь… Гм… Осташков ты, Ванюшка… молокосос… разве этакие Осташковы бывают… Вот так веди…

Иван повиновался, взял гостя под руку и повел в свою избу.

Вдруг в доме Никанора Осташкова распахнулись двери из сеней на крыльцо и из них с криком и воплем выскочила Наталья Никитична…

– Батюшка, Харлашенька!.. Ведь это он право, он… – кричала она, перебегая расстояние от своей избы к братниной… – Батюшка… братец… Харлампий Никитич… признала ведь…

Приезжий, услыша ее голос, остановился и с улыбкой смотрел да бегущую старуху.

– А, узнала… Неужто сестра Наталья… – спрашивал он.

– Я, батюшка, я… Аха-ха-ха… – рыдала Наталья Никитична, кидаясь на шею к брату… Откуда взялся? Солнышко ясное… Родной ты наш… И в живых-то не чаяли… Ну-ка ведь сердце мне сказало… И не признаешь тебя… Похожего нет… Батюшка ты наш… Точно с того света…

– Ну, да уж будет… Не вой… не люблю… Пойдем к дому…

– Ах, дяденька-с… – говорил Иван, целуя гостя в плечо и стараясь заглянуть ему в лицо.

– Что, знаешь теперь?… Узнал?

– Извините: не знал-с…

– Ну, на, поцелуй… – продолжал тот, подавая руку.

Иван поцеловал руку дяденьки.

– То-то… должен чувствовать… дядя твой… Ну, обними теперь…

Иван со всем усердием обнял его.

– Ну, веди…

Но в это время на шею к нему бросился сам Александр Никитич, который долго смотрел из окна на приезжего с недоумением и ни разу не подумал, что это его брат, о котором больше 15 лет не было слуха и которого считал умершим. Когда же сестра, по инстинкту крови или по предчувствию, узнала его, он также поспешил навстречу нежданному гостю.

– Брат… Харлампий… Неужто ты?… Вот не ждал-то…

– A-а… думал пропал… Осташков не