моему мнению, он даже не далек и не в состоянии глубоко мыслить… Скажите, пожалуйста, Паленова здесь у вас считают, должно быть, очень умным и ученым человеком?…

– Как же можно-с: Николай Андреич у нас из ума умен!.. Этакого умнеющего человека теперь из всей нашей округе не найдешь…

– Ну, вам простительно еще так думать: вы человек неученый… даже неграмотный. Но скажите, пожалуйста, неужели у вас все так думают о нем?

– Как же можно-с… все так полагают насчет Николая Андреича… Он у нас на всю губернию…

Кареев усмехнулся.

– Но неужели никто не слышит, как он завирается… разве истинно умный человек может так врать… Ведь это значит во всей вашей губернии нет человека с порядочной головой… Ну как этого не попять: умный человек не может врать и говорить глупостей… Если он врет и говорит глупости, значит, он дурак… Ведь вы слыхали, что Паленов завирается?

– Никак нет-с… Да и как я могу об этом понимать: я человек темный, ученья мне не дано…

– Темный человек… Это славное выражение!.. Но все-таки ведь вы можете же разобрать, когда человек говорит нелепости… вздор, какой может прийти в голову разве сумасшедшему человеку…

– Где же мне: разбирать людей-с… Моя бедность не позволяет… Кто ко мне милостив, так я должен эти милости чувствовать… А как я могу людей разбирать… особливо которые мои благодетели… Николай Андреич завсегда были мои благодетели, и я завсегда это чувствую…

– О, мой, друг, какие допотопные понятия!.. Беспристрастие, правда и свобода мышления выше всего на свете… Если человек делает вам добро, будьте ему за это благодарны, никто вам не мешает, но правду о нем говорите, и в вашем образе мыслей будьте всегда беспристрастны, в каких бы вы ни были отношениях к человеку… Что бы для вас ни сделал человек, хоть бы спас вас от смерти, но если он подлец, так и говорите: я ему очень благодарен за то, что он для меня сделал, но он подлец, если он дурак, так и говорите: что он дурак… Вот, например, я в очень хороших отношениях с Паленовым…

– И они об вас завсегда прекрасно отзываются.

– И пускай… Это мне, однако, не помешает говорит о нем-то, что я думаю, потому что это правда… А для меня правда дороже всего на свете… И так как вы приехали ко мне учиться, то, по праву наставника, советую и вам так же поступать… И сколько бы человек ни делал для вас добра, не бойтесь судить о нем беспристрастно, потому что иначе вы будете поступать не добросовестно, а по личным своим интересам. И главное: стесните свободу мышления, а только тот человек и может назваться честным и нравственно-независимым, который мыслит независимо, независимо даже от собственного чувства… Вы понимаете меня…

– Где же мне все понимать-с… Неученый человек, темный…

– Ну, я надеюсь, впоследствии будете понимать… Может быть, мне удастся растолковать вам еще многое такое, чего бы вы никогда не услышали от здешних господ. Только надо учиться, учиться… Сегодня отдохните, а завтра начнем.

– С тем приехал… не оставьте… Только я вот хотел вас беспокоить насчет того, когда прикажете прийти к вам совсем… Теперь-то нельзя: у меня здесь лошаденка, да тоже иное что надо из дома забрать из одежи…

– Да ведь вот вам надобно будет жить у меня… Мне этого в голову не пришло…

– Не обеспокоить бы как вас-то…

– Нет, это ничего… Я вот думаю только, где вас поместить…

– Насчет этого… все равно-с… Мне, где прикажете… Теперь время летнее: я и на сеновале спать буду-с… А вот не знаю, как с работой быть… Тоже меня не будет дома, хозяина, работа в поле станет…

– Ну, уж это обдумывайте сами как-нибудь: это дело не мое… Работника наймите, что ли, какого-нибудь…

– Известно бы нанять-то… Да достатки-то мои малые, нанять-то не из чего… Тоже семья, запашка маленькая, своего хлеба не станет, покупаем…

– Ну уж этого я не знаю… Это ваше дело… Мое дело только выучить вас грамоте: за это я берусь…

– А осмелюсь вас спросить… не будет ли милости: не пожалуете ли человечка ко мне, хоть недельки бы на две… Хоть бы какого-нибудь не больно стоящего… Ненужненького бы какого-нибудь…

– Ну, в этом извините: у меня людей праздношатающихся нет… Я держу только людей самых необходимых, и у всякого из них есть свои обязанности… Притом во всяком случае я не считал бы себя вправе располагать трудом человека даром, и, если бы у меня и был кто свободен, вы должны бы были порядить его и платить ему за работу деньги… Я удивляюсь, что вы просите…

– Извините меня, не прогневайтесь, что попросил…

– Нет, что же, вы передо мной невиноваты ни в чем… Впрочем, вас и во всяком случае винить нельзя: вы живете между таким господами, которые чужой труд не ценят ни во что и которые считают себя вправе располагать личностью человека… Ну, я не таков… Надеюсь, что и вы, когда поживете со мной, – перемените свой образ мыслей и в этом отношении…

– Уж я не знаю, как теперь и быть… Видно, надо отложить ученье… до зимы…

– К чему же? Нет… Зимой я уеду отсюда… Нет, уж вы как-нибудь устраивайтесь… не теряйте этого случая… После сами жалеть будете… Ну что же делать, если ваше хозяйство немножко и пострадает… Образование важнее вашего поля…

– Нечего делать… уж, видно, так положиться на власть Божью… Может, и сам деле как выучусь грамоте, дворяне не оставят и в должность какую выберут…

– Разумеется…

– Так уж я коли съезжу домой, да на той неделе с воскресенья и приду.

– Хорошо…

– А уж сегодня позвольте у вас пробыть – лошаденька-то очень смучилась…

– Оставайтесь, оставайтесь… Я очень рад. Мы потолкуем.

Никеша остался.

Кареев, как все вообще люди самообольщенные и изменчивых убеждений, любил высказываться пред всяким слушателем. Подобные господа никогда даже не соображают: способен ли собеседник понять их речи, они говорят потому, что им нравится говорить о самих себе, о своей мудрости, и чем больше слушатель таращит глаза от изумления, чем сильнее выражается на его лице тупость и непонимание, тем с большим наслаждением прислушиваются они к собственным речам своим. Кареев с великою охотою высказывал пред Никешой новые, неслыханные им дотоле мысли. Многого Осташков не понимал, но все то, что отрывками усваивала его голова, шло совершенно вразрез со всеми прежними убеждениями, чувствами, со всем обычным ему образом мыслей. При иных речах Кареева Осташкову становилось даже страшно и он чувствовал внутреннее желание