перекреститься, в другой раз, слушая своего наставника, он готов был счесть его за сумасшедшего, если бы смел остановиться на этой дерзкой мысли. Но когда вечером, после этой беседы, Никеша пошел спать, он чувствовал в голове своей такую путаницу, в сердце такую тоску и во всем теле такую усталость, точно как будто сейчас только очнулся от какого-нибудь тяжелого припадка. Даже ночь спал Никеша беспокойно, беспрестанно просыпался, читал молитву и набожно крестился.

На другой день Кареев спросил Никешу:

– Ну-с, какое вы вынесли впечатление от нашего вчерашнего разговора?

– Уж и не знаю как вам доложить… Очень уж как-то страшно сделалось…

– Страшно?… Это всегда, мой друг, так: когда открывается истина, которая разрушает все наши прежние убеждения, всегда душа объемлется каким-то страхом… Человеку страшно убедиться, что все, во имя чего он жил и действовал до сих пор, было вздор и пустяки… Но скажите мне, пожалуйста, по совести: говорили ли вам что-нибудь подобное эти господа, ваши просветители, эти благодетели, как вы их называли?

– Никак нет-с…

– Я в этом вполне уверен… О, конечно, все они проповедовали вам о возвышенных чувствах, о самопожертвовании, о любви и благодарности… не верьте, Осташков, и помните, что я вам говорил: все делается и должно делаться только во имя эгоизма, т. е. всякий делает что-нибудь только для себя, и поэтому: что бы для вас люди ни делали, не считайте себя им обязанным, потому что они это делали не для вас, а для себя… Ни благодетелей, ни благодарности нет и не должно быть на свете… Даже все ваши семейные отношения, которыми вы так дорожите, построены на взаимном самолюбии: вы кормите и воспитываете ваших деток только потому, что это вам приятно, что вы этого хотите, следовательно, вы это делаете не для них, а для себя… Следовательно, и дети ничем не обязаны своим родителям… Помните это и внушайте вашим детям…

– Буду помнить-с… – отвечал Никеша. – А уж детям-то это внушать… я не знаю, как вам сказать: пожалуй, из повиновения выйдут, слушаться не станут.

– Пускай их выходят. Поверьте: что для них нужно и полезно, тем они воспользуются, а не нужное они и после кинут, если вы даже заставите их взять насильно… Вы понимаете ли, что своими толкованиями я вам облегчаю жизнь: я избавляю вас от лишних хлопот и забот; помните, что все люди живут только для себя, и вы живите только для себя одного… не мешайте лишь только и другим жить так, как им хочется. Понимаете?…

– Да это-то я понимаю-с…

На возвратном пути в свою усадьбу Никеша размышлял, таким образом, по поводу беседы своей с Кареевым:

– Это он дело говорил, что все мы живем только в свой мамон, для своего удовольствия… Это что говорить, это истинно все так живут… И какие они, мои благодетели: насмешку только да обиду всякую оказывают… От людей своих так никогда не оборонят: и те норовят как бы что сорвать или обидеть бедного человека… Какие уж благодетели: даст полтину, а наругается на рубль… Да я им, известно, не стал бы кланяться. Стал, что ли, бы я кланяться, как бы у меня что свое было… уж нужда моя не позволяет, так должен на себе переносить: нечего делать… Бедность одолела… Какие уж благодетели!.. Так только говорится… знаем мы это сами… Тот говорит: ты меня должен больше всех благодарить и почитать: я твой благодетель, а другой: нет, меня уважай больше всех, потому я не в пример больше всех для тебя сделал… Тот говорит свое, а этот свое… Что уж: какие это благодетели… Это все он правду истинную говорит… И вот хоть бы теперь родитель: за что меня обижает? А Иван у него при всем его родительском благословении остается… чем он ему больше меня услужил?… Так-то все на свете… Это он от ума говорил… А вот уж что он от Божественного-то говорил и там на счет всего прочего, так уж и не знаю, как это к мнению принять!.. Надо так полагать, что зачитался… Внушай, говорит, детям, чтобы они из послушания вышли… чтобы они уважение к тебе потеряли… Да я хочу, чтобы дети-то мне поильцы и кормильцы были… А я им стану этакое внушать, так они после на старости лет меня из дома выгонят, да хворость придет – испить не дадут: скажут не хотим, нам это неприятно, да и шабаш… Нет, это он в сторону принял, заговорился… Видно, он заговаривается, что и наш же Николай Андреич… Нет, ведь оно большое-то ученье… не даром пословица говорится: ум за разум зашел… Господи помилуй: что он иное говорит-то… Каких речей на свете не услышишь… А вот мужика-то поработать не дал… Чего жалеет?… Кажись бы, ведь не деньги платит свои… Чтобы дать человечка-то… Уж не разорился бы… Вот теперь как быть… Ну, да свои управятся, поналягут… А я по крайности месяц-другой на его харчах проживу… Все хлеб-то пойдет дома поспорее… Троих едаков-то не будет… Хоть малы-малы, а и Николенька, и Сашенька тоже ели… Управятся как-нибудь и одни…

На этот раз Осташков пробыл дома только один день и ни на что не хотел обратить внимания относительно своего домашнего хозяйства. На все докучные вопросы и жалобы тетки и жены он отвечал, что ему теперь ни до чего, чтобы они управлялись сами, как знают, а он уйдет месяца на два в ученье… А выучится грамоте да пойдет в службу, тогда заживет по-другому: и жене с теткой работать не придется, либо работников наймет, а может, и мужиков своих купит… Призадумались бедные женщины от такого решительного ответа: хотели было возражать что-то, но Никеша только прикрикнул да ругнулся… И тетка, и жена замолчали.

«Не прежний Никешенька… Видно, прибить не даст, – подумала Наталья Никитична… – И то сказать: сам отец и дому хозяин, знает что делает… А не управиться одним-то…»

«Хоть бы матушка пришла», – подумала Катерина…

IX

Осташков отправился к Карееву пешком, с узелком на плече, рассчитывая пробыть в ученье месяца два; но курс его кончился гораздо скорее, нежели он ожидал. Новоизобретенная, упрощенная система Кареева никак не применялась к пониманию Никеши. Никеша старался из всех сил, напрягал все свои умственные способности, вслушивался, всматривался, ломал голову до поту, до приливов крови, но ничего не мог понять и запомнить. Образование слогов из двух отдельных звуков совершенно ставило его в туник. Кареев же оказался на беду нетерпелив, взыскателен, кричал и горячился, ожидал скорых