выучат своих детей, когда сами выйдут замуж. Конечно, положим все те мальчики, которые теперь учатся у меня, будут грамотны, но ведь я не могу же целый век жить здесь: у меня есть другие обязанности. Ну, если я уеду отсюда, кто же будет учить ваших детей, ваших внуков?… Мужик, во-первых, меньше способен к этому делу, да у него и времени нет, он и дома почти не живет… Между тем назначение женщины преимущественно домашнее хозяйство и воспитание детей. Кончивши свою работу по дому, женщина, вместо того чтобы бежать на ваши глупые наседки или болтать с соседками всякий вздор, садится и учит детей грамоте… Это, кажется, так просто, так очевидно. Неужели вы не понимаете своей прямой пользы?… Ну, что вы мне на это скажете?… В чем же тут обида?… Ну растолкуй мне ты, Леонтий…

– А вот, батюшка, в чем, Аркадий Степаныч… как мы то есть, по своей глупости, промежду себя, на миру смекали теперича, чем бы девке идти в поле жать, али сено сгребать да сушить, али там какая другая работа застигнет по нашему крестьянству, а она поди в ученье, да в книжку смотри, да тверди. А работа-то стала: вот мужичку-то и разоренье… А ведь мы, батюшка Аркадий Степаныч, работой живем… На то мужицкое дело: что поработал, то и жив… Как быть-то… Так ли, господа миряне, я барину докладываю?…

– Так, так… Какое уж это дело… Это умрешь… Как не умереть, парень: вся работа станет… Разоренье совсем… Сегодня, смотри-ка, в поле-то все поспело… Как не поспеть, парень… Да уйдет, весь хлеб уйдет… – заговорила толпа.

– Погодите, погодите… не кричите… Поймите вы это: ведь это делается не навсегда, а только на один, на два месяца… Ну, положим, что вот это лето и трудненько будет… Ну, потерпите, подналягте на работу… Стерпится слюбится, говорит русская пословица. Потерпите вы эти месяцы, за то ведь вы будете счастливы на всю жизнь… Грамотность такое дело, которое невидимо принесет вам такую пользу, какой вы и не ожидали… Неужели же вы не можете потерпеть для себя же, для своей же пользы…

– Нужда-то наша не терпит, Аркадий Степаныч, нужда-то наша не ждет… Тоже казенную подать надо заплатить, вашей милости оброк предоставить… Ведь, твоя милость, от оброка али от барщины не освободишь…

– Да, ведь вы смешной народ, вы не понимаете ни прав, ни обязанностей человеческих… С какой же стати я бы стал освобождать вас от оброка или от барщины? Ведь я вам же хочу добро сделать, для вас же тружуся… Ведь, если бы вы в состоянии были понимать свою пользу, вы же бы мне стали платить за то, что я учу ваших детей… А ведь я делаю это даром, понимаете – даром работаю для вас… А еще вы же хотите с меня взять за это… Вот ведь вы какой дикий народ!.. Ведь если ты грамотный, ты скорее можешь за всякое дело взяться, и торговать начнешь, и разбогатеешь. А без грамоты и без ученья куда ты пойдешь?…

– Коли Бог не взыщет, так и с ученьем не разбогатеешь, – возразил тот же седой старик, – а кого Бог найдет, так тот и без грамоты богат будет… Мужичку землю пахать указано, ну и паши, трудись: Бог труды любит… На что нашему брату ученье… И мальчишек-то бы надо, барин, ослободить: и мальчишка у мужика не даром гуляет, все где-нибудь поможет да подхватит… Хоть на грош сработает, у мужика и грош в счету… Надо бы тебе, батюшка, и мальчишек-то ослободить: так ведь они только… ничего из этого ученья не будет… Ну да уж мы так положили: ну, потерпим, коли на то барская воля… Пусть свою охотку тешит… И не беспокоили твою милость… А уж девок-то учить… Ну, так это уж выходит, барин… Послушай ты меня, старика, и не прогневайся: это выходит уж людям на смех… Этого испокон века не слыхано… Разве уж нас, своих мужиков, разорить совсем хочешь… Вот… не прогневайся ты на меня, старика, а я тебе всю правду сказал, как перед Богом…

– Ну, старик, долго я тебя слушал: все ждал, что ты что-нибудь дельное скажешь… а вижу, что ты хоть и давно на свете живешь, да ума немного накопил… Как же ты не понимаешь того, что я говорю: я вам толкую, что я для вашей же пользы стараюсь, а ты говоришь, что я разорить вас хочу… Ведь уж я толковал же вам, кажется, разжевал и в рот положил, почему намерен учить именно девок, а ты говоришь, что испокон века об этом не слыхано, что это людям на смех… Ну а как же у раскольников почти все женщины обучены грамоте, и девки, особенно старые, тем только и занимаются, что грамоте учат… Знаешь ли ты это?… А ведь уж раскольники старой веры держатся и так живут, как наши предки жили… Ну, что скажешь, а?…

– Не знаю, кормилец… Я с раскольниками не знаюсь… Мы, слава Богу, у тебя не раскольники: нам с них пример брать не приходится. Да и ты, барин, не бери: и ты, чай, в Бога веруешь…

Аркадия Степановича наставительный тон старика несколько сердил, но он, по своим принципам, не хотел этого показать и притворно засмеялся.

– Ну, старик, я вижу, ты дурак и с тобой толковать нечего… – сказал он.

– Да что, батюшка, Аркадия Степаныч, и толковать твоей милости с нами, дураками, – вмешался Левин, заметивши улыбку на господских устах и принимая ее в благоприятном для себя смысле. – Что уж толковать с нами… Мы, известно, народ глупой, неученой… А вот лучше, батюшка, окажи нам божеское милосердие, заставь за себя вечно Богу молить: наплюй на нас, дураков, да отмени все это ученье: и девок не трогай, да уж и ребятишкам-то вели по домам идти… Что твоей милости с ними себя только беспокоить… Просите, ребята… Кланяйтесь барину… Он у нас милостивый…

И дядя Левин бросился в ноги. Вся толпа последовала его примеру.

– Отмени, кормилец… Ослободи всех… Будь отец… Лучше мы тебе гостинчик какой с миру соберем да принесем… Не делай этого разоренья… Слышалось из толпы, которая после земного поклона вся осталась на коленях, ожидая милостивого решения от барича. – Аркадий Степаныч вышел из себя от досады и негодования.

– Встаньте, встаньте… Дураки этакие, ослы этакие… Встаньте, говорят вам… – кричал он, горячась.

В эту минуту в ворота на господский двор въезжал Осташков на своем бурке. Увидя целую толпу народа на коленях перед барином,