Или ничего не говорить Лантуре. Оставить все как есть. Пусть ищет иголку в стоге сена. А у меня появится время еще покрутить кусочки мозаики, поприлаживать их друг к другу. Кастиганты. Философский камень. Золотой век. Мои сны. Эльфы. Ведьмы. Ален Лурия. Все переплетено, увязано, стянуто – и стягивается еще туже. Прошлое вдавливается в настоящее, вытесняя из него так называемые случайности.

Главное, чтобы ведьмы тем временем не перешли в наступление. Погибнут люди. Истина этого не стоит. Да и нужна ли мне истина? Может, Ноткер прав – и меня пора лечить от обаяния бездны. А может, Ноткер прав и в другом – что мне лишь бы поквитаться с Аленом. Разрушить его карьеру, разоблачить перед обществом. И тем самым – нет, не вернуть Джудит. Но заставить ее остро прочувствовать, что она выбрала не того.

– Леннокс? – не выдерживает Лантура.

– Имя Отворяющего из Лэ… Нет. Я пытаюсь вспомнить, но не получается… Кажется, при мне его не произносили.

– Жаль, – вздыхает юноша. – Это бы облегчило мне работу.

– Да… Мне тоже жаль. Я бы хотел помочь. Но не могу.

И это правда.

В Вальмонсо я возвращаюсь уже за полночь. У ворот и во внутреннем дворе дежурят рыцари, присланные РКС на всякий случай.

– Все тихо, парни? Кому-нибудь кофе?

Прохожу мимо конюшни; слышно, как животные сонно фыркают, встряхивая головами, переступают в стойлах. Уютно и щемяще пахнет сеном, детством.

Замечаю девичью фигурку в галерее на крепостной стене. Чего это она так поздно? Сворачиваю к башне, поднимаюсь по лестнице. Она не слышит моего приближения, не видит меня. Стоит, облокотившись на парапет, поглощенная трепетанием ночи. Дышит дремлющий лес. Вдали мреет электрический нимб города. Лягушки во рву блеют как одержимые.

Ночь хороша. Воздух чист и насыщен ароматами отмирающих трав, хоть пей его, только можно горло застудить; а вверху разверзлось чернильное небо, огромное, в сто глубин, и в нем сияют стрелы, паруса, мосты, и альфы с омегами, и даже стул Спасителя, а по опрокинутому дну пролег матовый Млечный путь. У нас в столице небо не такое, звезд там не видно, все затянуто копотью.

– София?

Ты все-таки вздрагиваешь, хотя я нарочно подал голос, чтобы не напугать тебя своим появлением.

– Это вы, – отзываешься немного тускло. – Хорошо, что вернулись. Так спокойнее.

Я встаю рядом.

– Вам за этими стенами опасаться нечего. Это крепость. Вы под охраной. И никакие чары здесь не действуют. Видите ту часовню? Там находится предмет, который обережет от самого сильного колдовства.

– Я боюсь не за себя, – ты качаешь головой, продолжая завороженно смотреть вдаль. – Вас долго не было. Я так думаю, вы с коллегами не тратили время зря. Кого-то еще из ведьм сегодня убили?

Твой голос спокоен, но это спокойствие защитное, автоматическое. Интересно, сколько раз за день ты успела раскаяться, что спасла меня?

Ты крупно дрожишь. Слышно, как клацают твои зубы.

Не знаю, хорошая ли это идея. Но мне хочется это сделать. Я осторожно беру тебя за плечи и привлекаю к себе, укрываю руками. Тебя начинает колотить еще сильнее, но потом дрожь становится прерывистой, периодической. Холодная щека расплющена о мою ключицу.

– Просто при мне еще никого не убивали, – шепеляво произносишь ты наполовину примятым ртом.

Облачко пара из твоих замерзших губ отзывается винной кислинкой.

– София… – подбираю слова медленно, чтобы не покоробить тебя какой-нибудь героической пошлостью. – Я постараюсь, чтобы это больше не повторилось. Завтра я уеду. Пока не знаю как, но я остановлю того, кто покушался на Соломона Лу. Потом я докажу рыцарям Круглого Стола, что мы преследуем не тех. А вместе с вами мы и ведьм убедим прекратить чуму.

– Какую еще чуму? – Ты отстраняешься. – Марина ничего не говорила про чуму. Это скорее в духе Полины. Но Полины больше нет.

– В Анерленго вспышка чумы. Она не лечится. Мои коллеги считают, что это происки ведьм. Месть за тех, кто погиб в провинции.

Ты обхватываешь себя руками, ежась на ветру, снова опираешься на парапет. Опасно перевешиваешься через край.

– Я не знаю… Я уже ничего не знаю… У вас нет сигареты?

– Я не курю.

– Я и сама не курю… И не пью. А полбутылки все же приговорила. Меня этот… Гарфилд угостил. Там еще оставалось, да я уронила в пруд. Слышите, как лягушки разоряются? Все им досталось.

– Гальфрид.

– А?

– Гальфрид, а не Гарфилд.

Ты киваешь. Молча слушаем канонаду выпивших лягушек.

– Вообще-то маячить тут на стене – не лучшая идея. Безопаснее было бы внутри.

– Это как посмотреть! – усмехаешься ты. – По-моему, хозяйки замка… ну эти… сестры… особенно Мэри-Кэт!.. по-моему, они нам не очень рады. Похоже, они кого-то немного ревнуют.

– Ну вот, а мы тут обнимаемся у всех на виду. Что ж вы сразу-то не сказали!

Ты хмыкаешь. Кажется, добродушно. Чуть-чуть я тебя отогрел.

– Я сюда поднялась не из-за Мэри-Кэт. Не могу взаперти. Мне нужен был простор. Воздух. Перспектива. Я просто хотела знать, что происходит. Где вы там. Что делают ведьмы. Однажды я даже в прошлое смогла заглянуть. Но мне тогда помогли. Сама я ничего не умею. Надоела эта беспомощность. Подождите, вы сказали, тут какая-то защита от чар?

– София, пойдемте отсюда. Вы опять вся дрожите. Тут есть защита от чар, но не от простуды. Да и поздно уже. А у меня приказ лечь спать.

Ты отступаешь от парапета, останавливаешься, тонко обрисованная почти еще полной луной. Волосы полощутся на ветру, как что-то живое, опалесцирующее, глубоководное, то свиваясь в густую массу, то расплетаясь на отдельные завихрения.

– Не надо вот этой снисходительности. Я предала их. Я не одна из них, но я предательница. Не знаю, кого мне бояться больше: людей или ведьм. Не знаю, кто я такая. А, нет, знаю: недоведьма! Понимаете? Две недели назад все было таким обычным и простым. Жизнь как жизнь. Тоже, бывало, приходилось поздно ложиться. Промежуточные экзамены на носу. Готовиться надо, – ты невесело усмехаешься. – Как будто это было не со мной. Вспоминаю как сон, в который не вернуться. А реальность – хуже кошмара. И от него не спрятаться в вашем замке. От себя не спрячешься.

Я гляжу на тебя в нерешительности. Сказать тебе, что я такой же, как ты? Что Вальмонсо – это приют предателей, которым нет места ни в обществе добропорядочных смертных, ни среди малефиков? Я открываю рот, но ты, оказывается, еще не выговорилась.

– Клод-Валентин в больнице. Саския ранена. Полина мертва. Все из-за меня.

Жду, не скажешь ли еще что-нибудь. Молчишь, смотришь на меня. Белки твоих огромных глаз как голубое молоко. В ресницах искрятся слезы, высеченные ветром. Или это не ветер?