– Я жив, София. Благодаря вам.

Ты молчишь, смотришь.

– Для баланса этого, может, и мало. Но это и не бухгалтерия. Я жив. Вы спасли мне жизнь. Повезло мне, что в вашем кружке оказалась одна недоведьма.

Ты молчишь, потом дергаешь плечом.

– А вы ведь меня тоже от своих укрываете.

– Мои коллеги в своем рвении не всегда способны отличить ведьму от недоведьмы. Но знаете? Я тоже не один из них. Так, стажер. Можно сказать недорыцарь! – Я улыбаюсь, ты не поддерживаешь; пережидая очередную паузу, прячу замерзшие руки в карманы. – Слушайте, я вас тут одну не оставлю. Хотите заболеть? Ладно, заболеем вместе. Но если я слягу с воспалением легких, то спасение моей жизни… немного потеряет в цене. Не находите?

– Вы же сказали, это не бухгалтерия!

– София, я просто не хочу, чтобы ваше достижение так быстро померкло. Пойдемте.

Бросив прощальный взгляд за парапет – как монетку в городской фонтан, – ты даешь себя увести. В каминном зале я придвигаю два кресла к огню, но ты выбираешь шкуру, расстеленную на полу. Я усаживаюсь рядом. Ботинки долой, стылые ноги поближе к нагретой решетке. Набрав полную грудь воздуха, ты бурно рассказываешь про письмо от матери, которую почти не помнишь, про знакомство с Соломоном Лу, а потом с Саскией. Про шабаш. Нахмурившись и более скомканно – про какого-то парня, который пострадал от магии, но это не твоя вина и вообще это больше не повторится, потому что ты – не ведьма, потому что ты свой выбор сделала. Твои глаза прикованы к огню, будто не из памяти, а из пламени ты берешь одну за другой картины своего двухнедельного прошлого. А может, так ты избавляешься от них, кремируешь в каминной топке. В любом случае так тебе легче. Сведенные углом колени и плечи размягчаются, опадают. Дыхание, голос – это уже не рваный скок подбитой козы, а бархатистый кошачий шаг. Усталая. Красивая. Твои радужки сейчас не изумрудные, как днем, а жадовые, с янтарными вкраплениями. Концы волос переливчато рдеют, словно раскаленные. Даже не знаю, в какой момент я переключился с рассказа на рассказчицу. Вот ты говоришь о чем-то – должно быть, о важном, раз смотришь мне прямо в глаза, – а я понятия не имею, о чем.

– И это существо… Этот рыцарь, который пришел убить господина Лу… Я как бы притронулась к нему. И кое-что почувствовала. Нет, я не знаю, что им руководит. Но это не зло. Не кровожадность. И не ненависть. От него исходило другое. Непогрешимость. Ощущение чего-то абсолютного. Чуть ли не святости… Будто бы он убивал от имени… то есть во имя некой праведной цели.

Тебе это кажется странным, а я не удивлен.

– Великая Резня тоже началась с праведной цели. Кровь – удобрение для идеалов. Не помню, кто это сказал.

Мы молчим. Рушится, прогорев, одно из поленьев; искры взвиваются к своду каминной пасти, черной от копоти. Сначала жар был только в ногах, а теперь уже разлит по всему телу. Ты прикрываешь ладонью затяжной зевок. У меня самого веки тяжелые. Думал, тоже сейчас зевну. Но как-то унялось, не зевнул. Ты встаешь.

– Пойду посмотрю, как там папа и Саския.

– Спокойной ночи, София.

Остаюсь наедине с твоим тающим фантомом: слабым запахом пота и духов. Там, где ты лежала, медленно распрямляется примятая шерсть.

Поднимаюсь к себе. На полу бледные квадраты лунного света. Раздевшись, падаю на постель. Знаю: снов не будет. Остаток ночи пролетит как мгновение, равное удару сердца. Только сомкну глаза, как уже пора их открывать, в окно брезжит серое утро.

В окно брезжит серое утро. Зарываюсь лицом в подушку, словно долгоногая птица ассида, что прячет голову в песок.

Подушка, подушка, пусть это будет только сон. Пусть до рассвета еще будет пара часов.

Нет… Безжалостный понедельник вступает в свои права. Усталость не ушла, она застряла в моем теле дробным, но повсеместным неудобством, как обломки рыбьих костей. Что же будет, когда мне стукнет тридцать. Опускаю ноги на холодный пол. Трясу головой.

Умываюсь. Сейчас тихонько проберусь на кухню и, не зажигая лампы, сглодаю что-нибудь при свете из открытого холодильника: не надо будет никого беспокоить. Выхожу из ванной – а там Гальфрид, дворецкий Тиглеров, и по виду его не скажешь, что он только сейчас восстал от постели: глаза сухо блестят под седыми бровями, воротник подпирает выбритые щеки, весь он отглажен и прям.

– Могу предложить вам бутерброды с лососем и сыром.

– Отлично. И кофе, если можно. Покрепче.

– Кофе. – Гальфрид церемонно откланивается. – Христианнейший напиток. Крепкий, как вера. И гонит сон. Ибо сказано: бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш приидет!

Покончив с завтраком, выхожу во двор. Оказывается, все уже поднялись. Сельский распорядок как никак. Сестры Тиглер помогают мне облачиться в доспехи…

Джудит ведет коня под уздцы. Улыбается виновато.

– Не думал, что увижу тебя так скоро, Джудит Лурия, – говорю я с нажимом на фамилию. – Что ты здесь делаешь?

– Где же мне быть еще… – Встав на носочки, Джудит тянется к моему уху, шепчет: – Ты ведь был прав. Он чудовище.

– Жаль, что ты поняла это только сейчас.

Я касаюсь ее щеки, средними фалангами провожу по нежнейшему пушку. Три недели прошло. Три недели назад она была моей. Да что это я, не была она моей. Никогда не была. Так что и печалиться не о чем. Я ничего не потерял.

– Постой, а как ты добралась сюда? Как проехала через Анерленго? Там ведь чума.

Она снимает с себя шарф и повязывает мне. Ох уж эти ее шарфы! Никогда не жалел о втором месте на прошлогоднем турнире. Но сейчас мне надо везде успеть первым.

– Он сбережет тебя от чумы.

Я целую краешек шарфа, взбираюсь в седло, ударяю пятками Трубочистовы бока. Вперед. Не оглядываясь.

Экси-пэкси, лес в овраге, едет рыцарь на коняге…

После нескольких часов, проведенных верхом, останавливаюсь в безымянном городе, чтобы дать передохнуть себе и Трубочисту. Извини, дружище, овса пока не получишь, впереди еще долгая дорога.

Выйдя из харчевни, замечаю на крыше публичного дома колесо от воза. Это чтобы аисты устроили там гнездо. Где аисты, считают простецы, там быть новорожденному. Вот ведь, и гулящие девки видят себя матерями. Не наплодили бы воров, которых самих привяжут к колесу, перебив им кости. Это тоже привлекательно для птиц, но уже не аистов, а воронов. Хм. Вот о чем толкуют друиды. А я-то думал, что колесо жизни и смерти – это поэтическое иносказание.

И снова в дорогу. По лицу хлещет ветер. Справа проносится щит с надписью «Анерленго». Шарфом закрываю нос и рот.

Целые кварталы стоят заколоченные. Витрины разбиты и забраны матрасами. Всюду потревоженная земля: рыхлая, впалая. А вот аптека с выломанными дверьми. Кто-то сжигает серу из санитарного предрассудка. Обезвреживают миазмы и трупный смрад. А пахнет-то преисподней. Голова кружится, глаза щиплет от дыма, мысли путаются. Громкоговорители призывают жителей воздержаться на время поветрия от поцелуев. Да ведь и так видно, что все сношения пресеклись даже между близкими людьми.