— Тише, — говорю я, — нас могут услышать соседи.

— Тем более, — соглашается он, переходя на шепот. — Чего тыхотел?

Чтобы он твои мозги по стене размазал? Я уже сколько днейтебя охраняю, а вместо благодарности…

— В Хайзене твоя работа была? — перебил я.

— Моя, — кивает он с улыбкой. — Нелегко было, Эдгар, попастьв него и не попасть в тебя. Но я сумел, вспомнил, как ты меня учил, и сумел.

— А в Антверпене тоже ты сработал?

— Там было просто, — улыбается он еще шире. — Там вообщепроблем не было.

— Сукин ты сын, — говорю я безо всяких эмоций в голосе.

— Почему? — искренне удивляется он. На круглом лице Викторавпервые появляется озабоченное выражение. Странно, у него самое заурядное,круглое лицо. Ломброзо, вероятно, ошибался — у Витьки обычный круглый череп.

— Господи, ты даже не понимаешь, почему ты мерзавец, —говорю я своему бывшему товарищу.

— Действительно, не понимаю, — говорит он, пристально глядяна меня. — Я убирал всякую мразь, можно сказать, помогал полиции избавлять мирот разной шпаны. В Хайзене я застрелил бывшего агента, сначала предавшего своюстрану, а потом и тех, на кого работал. Когда ты к нему пришел, я терпеливождал окончания вашего разговора. И, только сообразив, что ничего не вышло,Убрал Кребберса. Или в Антверпене… Я ведь сидел у офиса с самого утра. Ждал,когда ты приедешь. И только когда ты вошел в офис, я пошел к машине Ржевкина.Для меня важнее всего был твой разговор с ним. И только после разговораРжевкину пришлось замолчать. Навсегда замолчать.

— Ты сам-то хоть слышишь, что говоришь? — спрашиваю я. — Тычеловек или робот? О живых людях ведь говоришь…

— Да ладно тебе. — Он поморщился. — О каких живых людяхречь? О мерзавцах. Моему брату в Чечне ноги перебило, из его роты половина вживых остались. Брат от гангрены умер, его даже в Москву привезти успели. Таквот, из их роты только один офицер остался. Лейтенант. Который от вида кровимаму звал и даже мух давить не умел. Это до войны. А сейчас он сам людей режет.Не стреляет, он этого не любит. Именно режет. Мерзавцев всяких, наркоманов,шваль всякую. Когда в Москву вернемся, ты ему о живых людях расскажи, пусть они тебе свои шрамы покажет.

— При чем тут это?! — Я повысил голос. — На войне людизвереют, сам знаешь. Но ты сейчас не на войне. Ты в Париже. Тебя никто непросил убивать ни в чем не повинных людей.

— Как это ни в чем не повинных? Он тебе пистолетом грозил?Убить тебя хотел? А я должен был сидеть и ждать, когда он в тебя выстрелит? Уменя такого приказа не было. Я тебя, дурака, охранять должен.

— А если бы приказали — и меня бы убрал? — усмехнулся я. — Иеще заплатили бы.

— Убрал бы, — кивает Виктор. — Только чего ты печешься обэтом придурке-наркомане, который тебе угрожал? Или о его придурочной бабе?Кстати, нужно будет ее тоже убрать, пока она полицию не вызвала. Красивая она,но нужно.

Последние слова Виктора меня взбесили.

— Пошли! — заорал я, поводя дулом пистолета.

— Ты что, с ума сошел? — Он смотрит на меня в изумлении.

— Идем, говорю. — Я бью его рукояткой по спине. Он охает,невольно морщится и поворачивает к дому Сибиллы.

Мы доходим до дома, и я нажимаю на кнопку диктофона. Толькобы она мне ответила… Только бы она мне ответила…

— Да, — слышу безучастный голос.

— Это я, Вейдеманис. — И тотчас же щелкает замок, дверьоткрывается. — Идем, — говорю я Виктору, толкая его в спину.

— Она тебе нравится? — подмигивает мой бывший товарищ, и мывходим в кабину лифта.

На четвертом этаже выходим. Дверь все еще открыта. Выбегая,я только прикрыл входную дверь, а Сибилла не стала ее закрывать. Несчастнаяженщина…

Она сидит на полу перед трупом Марселя и даже не плачет.Только смотрит на него и раскачивается из стороны в сторону. Хорошо еще, чтоона открыла нам наружную дверь.

Наше с Виктором появление ее совсем не волнует. У Виктора вруке чемоданчик, и он похож скорее на практикующего врача, чем на убийцу.

Убийца косится на меня, потом подходит к голубому дивану исадится, демонстративно положив чемоданчик рядом с собой.

Я подхожу к Сибилле. Кладу руку ей на плечо. Но она даже необорачивается. По-прежнему смотрит на труп друга. Человек, купивший ейквартиру, нужен для обеспечения жизни, а Марсель был «для души». Она так исказала — «для души». Я уставился на Виктора. Может, все-таки поймет, чтонатворил? Неужели можно вот так, запросто, убить совершенно незнакомогочеловека? Неужели можно разрушить целый мир надежд, устремлений, радостей? Ведьчеловек, убивающий другого человека, берет на себя такой грех.

Виктор смотрит на меня. Хмурится. Ему явно не нравится этаквартира. Не нравится и Сибилла, сидящая над трупом Марселя. Виктор сновадостает свой мобильник. Он действительно не понимает, что произошло. Полагает,что сможет позвонить полковнику.

— Подожди. — Я подхожу к нему и вырываю из его руки аппарат.

— Тебе нужно позвонить? — спрашивает Виктор.

Вместо ответа я со всей силы запускаю телефоном в стену.

— Рехнулся! — вскакивает Виктор. — Ты знаешь, сколько онстоит?

— Сиди. — Я толкаю его обратно на диван. Виктор пытаетсячто-то сообразить. Смотрит то на меня, то на Сибиллу.

— Вы с ней были раньше знакомы? — Ничего другого ему вголову не приходит. — Она была с тобой?

Сибилла поднимает на меня глаза. Неужели она понимаетпо-русски?

Впрочем, мать у нее полька… Может, и понимает.

— Чего тебе от меня нужно? — Виктор начинает нервничать.

— Кто это? — спрашивает Сибилла, указывая дрожащим пальцемна убийцу.

Она уже догадалась, что он не доктор. И не из полиции.

— Это он стрелял в Марселя. Я привел его сюда, чтобы онувидел, что натворил, — отвечаю я, глядя на Виктора.

— Он?.. — спросила Сибилла. И вдруг, вскочив на ноги,метнулась к нему, словно собиралась убить голыми руками.

— Убери! — дико орет Виктор, отбиваясь. — Убери от меня этустерву!

Сибилла же, вцепившись ногтями в его физиономию, пытаетсядобраться до глаз. На круглом лице Виктора появляются кровавые полосы.

— Убери, — он, уже не стесняясь меня, бьет ее изо всех сил.Я слышу удары — один, второй, третий. Он знает, как бьют, он умеет бить дажеженщин.

Она падает на пол после очередного удара, кусая губы отболи. Он попал ей в солнечное сплетение. Волосы падают на лицо женщины. Он,тяжело дыша, поднимает голову за волосы, с ненавистью смотрит на нее, потом наменя.