— Психованная дура, — громко говорит он, — чуть глаза невыдрала. И ты тоже идиот, решил дурацкий эксперимент поставить. Давай твойпистолет.

Наверное, он так ничего и не поймет. Его воодушевила моянеподвижность.

Я в таком состоянии, что не могу адекватно реагировать навсе. В эти минуты я больше всего думаю об Илзе. Я не успел прийти на помощьженщине, так стремительно она рванулась к нему. А потом даже не понял, что жепроизошло, когда он несколькими точными ударами сшиб ее на пол.

— Сволочь, — прохрипел он, касаясь пальцами своегокровоточащего лица.

И снова ударил ее ногой. Легко, без злобы, как пинают назойливуюсобаку.

— Понравилось? — спрашивает он меня. Ему все еще кажется,что я провожу эксперимент. Или ему хочется, чтобы так казалось.

Она лежит на полу, глядя в потолок. Наверное, он ударил ееслишком сильно. Я начинаю кашлять, и он ждет, когда я закончу. Странно, чтоСибилла лежит без движения. Туфли она давно отбросила куда-то в сторону. Юбкапорвалась, обнажив колено. Странно, но у нее не очень красивое колено. И вообщене очень красивые ноги. Я смотрю на ее обнаженную ногу. Может, поэтому у нее длинноеплатье. Не хочет показывать свои ноги. Ведь она наполовину полька, у нее должнабыть идеальная фигура. Господи, о чем я думаю в такой момент.

— Давай пистолет, — снова рычит Виктор, — уже четвертый часутра, нужно сматываться. Того и гляди сюда может подняться консьерж. Или кто-тоиз соседей вызовет полицию, кто слышал, как ломалось стекло. Давай пистолет.

Он снова трогает свое лицо и снова с ненавистью смотрит наженщину. Его волнует только то, что имеет отношение лично к нему. Подлец!Видимо, он действительно ударил ее очень сильно. Она все еще лежит на полу, недвигаясь. Я вдруг замечаю, что она беззвучно плачет. Не знаю почему, но этотрогает меня, очень сильно трогает. Возможно, я вспомнил Илзе. Она тоже нелюбит громко плакать. Она никогда не плачет при посторонних, а если такоеслучалось, то плакала беззвучно, словно стесняясь своих чувств. Девочка вырослабез матери.

— Черт с тобой, — шепчет Виктор, оглядываясь по сторонам, —не хочешь стрелять, не нужно. Вообще-то ты прав, шуму будет много. Можно безпистолета обойтись.

Он оборачивается и берет большую подушку с дивана. Подходитк женщине, лежащей на полу. В этом есть какой-то дикий эротизм. Его грубыебашмаки у ее лица. Он поднимает башмак и легко бьет ее по лицу.

— Стерва, — говорит он почти ласково, — сейчас успокоишься.

В эту секунду я понимаю, что высшим проявлением эротики дляэтого подонка является момент убийства. Он получает от этого удовольствие. Отсознания собственной значимости, мужской силы, своей власти, которая позволяетему давить других людей. Он наслаждается убийством.

Мерзавец наклонился, собираясь положить подушку на лицоСибиллы.

Кажется, он собирается ее удавить. Она даже несопротивляется, уставясь на него ненавидящими глазами. Мне кажется, что онарешила, будто я ее предал, и поэтому она так неподвижна. Разве сбежишь от двухвооруженных мужчин, так страшно и нагло ворвавшихся в ее жизнь?

Виктор наклоняется совсем низко, наслаждаясь созерцаниемсвоей жертвы.

Когда жертва захрипит, этот подонок наверняка захрюкает отудовольствия. Каким идиотом я был! Неужели я не видел в его глазах этотвожделенный блеск?

— Погоди-ка, — останавливаю я его сдавленным шепотом, — даймне подушку.

Он оборачивается ко мне. Изумление на его лице сменяетсявосторгом. Он понял — я такой же, как он. Я — удушитель. И хочу получить своюдолю удовольствия. Да и мне невыгодно оставлять живого свидетеля. Мы с нимсейчас в одной связке. Я нахожу, а он убивает. До тех пор пока я не найдуТруфилова, я для него приманка для дичи. А вот когда найду — стану идеальноймишенью. А пока я должен убрать свидетельницу. Но я хочу сделать это сам. Онтак думает.

Значит, каждому воздается по вере его.

— Бери, — говорит он, улыбаясь. Я делаю к нему два шага.Хватаю подушку, достаю пистолет и вдруг, прислонив подушку к его груди,стреляю.

Раз, второй, третий. Я вижу, как меняется его лицо. Вижу,как ему больно. Чувствую, как он дергается. Господи, что со мной? Я хочу понятьлогику садиста. Хочу почувствовать такое же удовольствие от самого процессаубийства, которого ждал он. Ему не просто больно, ему очень страшно. У негоподгибаются ноги, и он падает на пол. Я отбрасываю подушку, наклоняюсь к нему.

— Что ты чувствуешь? — кричу я, словно безумный. — Тебехорошо? Тебе очень хорошо?

Он пытается что-то сказать и не может. Хочет говорить, но унего нет сил. Он застывает, оскалив рот в предсмертной усмешке. Яотворачиваюсь. Беру подушку и бросаю ему на лицо. Будь ты проклят! Первый раз вжизни убиваю человека, первый раз в жизни я решился на такое.

И снова кашель раздирает мою грудь. Я скрючиваюсь, чтобысохранить хотя бы остатки сил, — кашель раздирает меня изнутри. Когда менянемного отпустило, я обнаружил, что сижу на полу, а рядом лежит Сибилла. Онапо-прежнему смотрит в потолок. Повернув голову ко мне, она спрашивает:

— Зачем?

— Не знаю. — Я действительно не знаю, зачем я его убил.Какой-то подсознательный импульс! Или же меня потряс ее беззвучный плач. Авозможно, это связано с событиями последних дней. Но оказалось, Сибилласпрашивала не о том.

— Зачем он его убил? — прошептала она. Я отвернулся. Чтоможно объяснить потрясенной женщине? Что вообще я могу сказать? Уже утро, а явсе еще здесь. И неизвестно, когда вернусь в отель. А если вернусь, оставивздесь два трупа, то меня найдут через несколько часов. И тогда моя девочкапогибнет. И моя мать сойдет с ума от горя. А я буду умирать в страшных мученияхво французской тюрьме. Я сижу на полу и постоянно прокручиваю эти мысли. Рядомсо мной лежит женщина и смотрит куда-то сквозь меня. И два трупа. Бог знает,что мне с ними делать.

Они вылетели на вертолете. Вместе с Дронго в салонебольшегрузного голландского вертолета находились комиссар Вестерген, майорШевцов, Захар Лукин и помощник комиссара. Все время пути они молчали, думая ободном — надо успеть в Антверпен так, чтобы переговорить с неизвестным имРжевкиным. Вертолет приземлился в Антверпене через сорок минут. КомиссарВестерген вышел первым.

Его встречал у трапа бельгийский коллега — комиссар Верье.Плотный, румяный здоровяк, который мог служить образцом шеф-повара или хозяинакондитерской, но этот человек занимался самыми громкими преступлениями вБельгии, считаясь высококлассным специалистом, в том числе и по «русскоймафии».

Вестерген пожал руку своему коллеге. Тот кивнул и мрачнозаметил: