почему он возводит на меня эту клевету. Люди и граждане, знайте, что этот человек – один из самых ревностных назареян, или христиан, как они называют себя! После этого неудивительно, что он в своей злобе осмеливается обвинять даже египтянина в убийстве жреца египетской богини!

– Знаем мы его, знаем эту собаку! – крикнуло несколько голосов. – Этот Олинтий христианин, или, вернее, безбожник – он отрицает богов!

– Тише, братья, – молвил Олинтий с достоинством, – выслушайте меня! Этот умерщвленный жрец Исиды перед смертью принял христианскую веру. Он открыл мне тайну темного разврата и колдовства этого египтянина, рассказал о плутнях и фокусах, которыми морочат народ в храме Исиды. Он даже собирался разоблачить все это публично. Апекидес был чужестранец, человек безобидный, у него не было врагов! Кто стал бы проливать его кровь, как не тот, кто боялся его разоблачений. А кому они были страшнее всего? – Арбаку, египтянину!

– Слышите? – воскликнул Арбак, – слышите, как он богохульствует! Спросите-ка его, верует ли он в Исиду?

– Могу ли я верить в злого демона! – смело возразил Олинтий.

Трепет и вопль гнева пробежали по собранию. Но не страшась ничего, всегда готовый встретить опасность, и в своем возбуждении потеряв всякую осторожность, христианин продолжал:

– Прочь, идолопоклонники! Эти останки не могут быть отданы вам для ваших нечестных, богомерзких обрядов… Нам, последователям Христа, подобает оказать последний долг христианину. Я требую этот прах во имя Создателя, принявшего его душу!

Христианин произнес эти слова таким торжественным, властным голосом, с таким повелительным видом, что толпа не осмелилась громко выразить всей ненависти и ужаса, охвативших ее. Никогда еще, с тех пор как Люцифер и Архангел спорили между собой из-за тела великого Законодателя, не представлялось для художника сюжета более поразительного, более достойного гениальной кисти. Темные деревья, величественный храм, лунный свет, озаряющий мертвое тело, на заднем плане факелы с колеблющимся пламенем, разнохарактерные лица толпы. На некотором расстоянии бесчувственное тело афинянина, а на переднем плане выдающиеся фигуры Арбака и христианина. Первый стоял выпрямившись во весь рост, головою выше окружающих, скрестив руки на груди, с нахмуренным челом, неподвижным взором и с презрительной усмешкой на губах. На челе христианина, изможденном и покрытом морщинами, было такое же величаво-повелительное выражение. Черты его лица были суровы, но дышали искренностью и благородством. Спокойное достоинство всей его фигуры производило неотразимое впечатление среди жуткой тишины, навеянной его словами. Левая рука его указывала на тело Апекидеса, а правая была воздета к небу.

Центурион опять протиснулся вперед.

– Прежде всего, имеешь ли ты, Олинтий, или как там тебя зовут, какое-нибудь доказательство обвинения, которое ты возводишь на Арбака, – или это только одно смутное подозрение?

Олинтий молчал. Египтянин презрительно засмеялся.

– Ты требуешь тело жреца Исиды, как последователя секты назареян, или христиан?

– Да, требую.

– Так поклянись же этим храмом, этой статуей Цибелы, этим древнейшим святилищем Помпеи, что покойный принял вашу веру!

– Безумец! Я отрицаю ваших идолов! Я презираю ваши храмы! Как же могу я клясться Цибелой?

– Долой, долой безбожника! Долой! Земля поглотит нас, если мы потерпим такие богохульства в священной роще, – смерть нечестивцу!

– Зверям его! – раздался из толпы женский голос. – Теперь у нас есть по жертве и для льва и для тигра!

– Если ты не веруешь в Цибелу, о назареянин, то какого же из наших богов ты признаешь? – вмешался воин, не обращая внимания на крик толпы.

– Никакого.

– Слышите, слышите, что он говорит! – кричали в толпе.

– О слепые безумцы! – продолжал христианин, возвышая голос. – Можно ли веровать в кумиры из дерева и камня? Неужели вы воображаете, что у них есть глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слушать, или руки, чтобы помочь вам? Разве этот бесчувственный идол, созданный руками человеческими, может быть богиней? Разве он сотворил род человеческий? Напротив, это он сделан человеком! Убедитесь же наконец в ничтожестве этого кумира и в вашем собственном безумии!

Сказав это, он подошел к храму и не успели присутствующие догадаться о его намерении, как он сбросил деревянную статую с ее пьедестала.

– Смотрите! – воскликнул он. – Ваша богиня не может отомстить за себя! Можно ли поклоняться неодушевленной вещи?

Дальше ему не дали говорить: такое смелое, такое дерзкое святотатство, и вдобавок в одном из самых чтимых святилищ, привело в ярость и ужас самых равнодушных. Толпа дружно бросилась на Олинтия, схватила его и, если бы не вмешательство центуриона, разорвала бы его на части.

– Тише, тише! – вскричал воин повелительным тоном. – Отведем этого дерзкого богохульника в суд, – и без того уже потеряно много времени. Положите тело жреца на носилки и унесите его домой…

В эту минуту выступил вперед жрец Исиды:

– Я требую эти останки, согласно обычаям нашего жреческого сословия.

– Исполнить требование фламина! – приказал центурион. – В каком положении убийца?

– Он спит или в обмороке…

– Если бы преступление его было не так ужасно, я мог бы пожалеть его! Вперед!

Арбак, обернувшись, встретил взгляд жреца Исиды – Каления. Этот взгляд был так выразителен и зловещ, что египтянин пробормотал про себя:

– Неужели он был свидетелем преступления?

Из толпы выскочила молодая девушка и с любопытством заглянула в лицо Олинтия.

– Клянусь Юпитером! Здоровенный малый! Говорила я вам, что у нас будет одна жертва для льва, другая для тигра!

– Го! Го! – заревела толпа. – Твоя правда! Один для льва, другой для тигра.

VII. Где читатель узнает положение Главка. – Дружба подвергается испытанию. – Любовь всегда одинакова, ибо она слепа

Наступила поздняя ночь, а любимые места прогулки помпейцев все еще были переполнены народом. На лицах праздных гуляк замечалось непривычное, более серьезное выражение. Всюду образовались группы, как будто гуляющие старались численностью своей смягчить полупечальное, полурадостное возбуждение, навеянное предметом их разговоров: это был вопрос о жизни и смерти.

Какой-то молодой человек поспешно пробежал мимо изящного портика храма Фортуны, так поспешно, что чуть не сбил с ног величественную, дородную фигуру почтенного Диомеда, возвращавшегося домой, в свою загородную виллу.

– Эй, – крикнул купец, чуть не потерявший равновесия, – глаз у тебя нет, что ли? Или ты думаешь, что я ничего не чувствую? Клянусь Юпитером, ты едва не убил меня! Еще такой толчок, и душа моя очутилась бы в Стиксе!

– А, Диомед! Это ты? Прости мою неосторожность. Я был погружен в размышления о превратностях судьбы. Наш бедный друг, Главк, кто мог бы подумать!..

– Но скажи мне, Клавдий, неужели его будут судить в сенате?

– Да, говорят, преступление так необычно, что только один сенат может судить его. Ликторы должны доставить его туда.

– Так что, он уличен публично?

– Конечно, где это